Михаил Бойцов - К чести России (Из частной переписки 1812 года) Страница 19

М. А. Протасова - В. А. Жуковскому.

4 сентября. [Муратова?]

Здравствуй, милый добрый друг наш!

Бог сохранит тебя для нашего благополучия, несносно грустно о тебе, друг милый! (5)Мы молимся очень усердно и беспрестанно, и я крепко надеюсь на милость божью! Ты, верно, возвратишься скоро и совершенно здоров в Муратове. Пиши к нам более. Милые письма твои нам всякий раз больше показывают дружбу твою. Дай господи, чтоб это письмо дошло к тебе, верно, ты бы много утешился. Будь на наш щет совершенно спокоен, мы, несмотря ни на что, здоровы и только и думаем, что об вас. Теперь неизвестность - совершенный ад. Христос тебя помилует, друг мой. <...>

П. М. Капцевич - А. А. Аракчееву.

6 сентября. Подольск.

Москва уступлена неприятелю 2-го сентября и занята его войсками в 6 часов пополудни. Весь арсенал и прекрасные новые ружья достались неприятелю; мало что ратниками вынесено; ружей, хлеба, сукон и всего нужного для армии довольно осталось. Два магазина с порохом подорваны по распоряжению генерала Милорадовича, и взрывы были с ужасным трясением.

Я командовал десять дней арьергардом под начальством генерала Милорадовича и самый последний позади армии с кавалериею и конною артиллериею удерживал наступление неприятеля и имел несчастье видеть вступающего за мною в город, в котором вопль и слезы каждого россиянина раздирали душу. Много подробностей писать вам, почтеннейший граф, о сем происшествии лишним считаю, но скажу только отличную черту твердости духа Михаила Андреевича Милорадовича посреди смятения и присутствие его разума, когда неприятель 2-го сентября сильно наступал с 7 часов утра до б вечера на мой арьергард, где генерал Милорадович сам беспрестанно находился и получал известия, что неприятель отрезывает наш арьергард от города, а из Москвы, что стеснение казенных и партикулярных обозов в улицах делает невозможным провести через город войска арьергарда. <...> Подобные донесения повторялись часто и тогда уже, когда мы были 7 верст от города. Положение арьергарда самое невыгоднейшее - ретироваться под сильною пушечною пальбою и быть отрезану и разбиту от превосходного числа войск, командуемых королем неаполитанским(6). Надобно было искать средств избегнуть потери нашей и дать время вывезти казенные обозы и часть артиллерии из города. Генерал Милорадович в тесных сих обстоятельствах выдумывает и одною игрою ума и хитростию выигрывает 4 часа времени. Он посылает парламентера к королю неаполитанскому, наставляет его объявить ему, что черный народ в Москве вооружен и готов защищаться, пушки в Кремле готовы, и каждый из обитателей готов предать пламени дом и всю собственность свою, если неприятель вступит вооруженною рукою. Переговоры сии остановили за 7 верст от города неприятеля, и генерал Милорадович, стремясь продлить оные, выиграл тем 4 часа времени и дал выйти из города множеству обозов. Ответ получен от Мюрата, что ежели мы не начнем делать выстрелы, то и они тоже, что по занятии города обещает устроить благочиние и тишину, в чем ручается честью. С такими условиями вошел наш арьергард в город разом вместе с неприятельским авангардом смешанный, без выстрела. Итак, до 3-го числа, утра до 6 часов мы ничего с неприятелем не имели, а за ночь дали время устроиться и войскам, и множеству обозов. Но видя генерал Милорадович большое неустройство от бесчисленности обывательских и казенных обозов, решился сделать условие с неприятелем и на 3-е число быть покойными, что принято было со стороны неприятеля охотно. 4-го же числа поутру в 9 часов неприятель начал наступать, и мы за прежнее принялись ретироваться, а куда, вам, конечно, уже известно.

Армии во все время сего происшествия были 20 верст позади арьергарда. Итак, спасение обозов и устройство к ретираде войск всегда будет обязано выдумке и присутствию разума генерала Милорадовича, под командою которого желаю я еще служить.

26-е число августа вам нечего описывать - это была геенна от б часов утра до 9 вечера - 14 часов. Вам уже все должно быть известно.

Вел. кн. Екатерина Павловна - Александру I.

6 сентября. Ярославль

Я не в состоянии больше сдерживаться, несмотря на боль, которую мне придется причинить вам, мой дорогой друг. Взятие Москвы довело ожесточение умов до высшей степени. Недовольство достигло предела, не щадят даже вас лично. По тому, что дошло до меня, можете судить об остальном. Вас во всеуслышание винят в несчастье вашей империи, в крушении всего и вся, наконец, в том, что вы уронили честь страны и свою собственную.

И не какая-нибудь группа лиц, но все единодушно вас хулят. Помимо того, что говорится о характере войны, которую мы ведем, одним из главных обвинений против вас стало то, что вы нарушили слово, данное вами Москве(7) . Она ожидала вас с крайним нетерпением, но вы с пренебрежением бросили ее. Создается впечатление, что вы ее предали. Только не подумайте, что грозит катастрофа в революционном духе, нет! Но я предоставляю вам самим судить о положении вещей в стране, где презирают своего вождя. Ради спасения чести можно отважиться на все, что угодно, но при всем стремлении пожертвовать всем ради своей родины возникает вопрос: куда же нас вели, когда все разгромлено и осквернено из-за глупости наших вождей? К счастью, мысль о мире не стала всеобщей. Совсем напротив, помимо чувства унижения, потеря Москвы возбудила и жажду мщения.

На вас открыто ропщут, и я полагаю, что обязана вам это сказать, мой дорогой друг, ибо это слишком важно. Вам не следует указывать мне на то, что все это не по моей части - лучше спасайте вашу честь, подвергающуюся нападкам. Ваше присутствие [в армии] может вернуть вам симпатии, не пренебрегайте никаким средством и не думайте, что я преувеличиваю: нет, к несчастью, я говорю истинно. Сердце обливается кровью у той, которая стольким вам обязана и желала бы ценой тысячи своих жизней вырвать вас из положения, в котором вы оказались.

Н. Н. Мордвинова - С. Н. Корсакову.

9 сентября. Пенза

Любезный братец, вы вошли в [военную] службу, будете подвержены опасностям - о, сколь сия мысль нас тревожит и тем паче, что, зная, с каким жаром вы пылаете к любезному Отечеству нашему, боюсь, любезный братец, что вы, пренебрег [ши] всякие осторожности, ни жертвовали собою без нужды. Вспомните, друг наш, любезнейший братец, вы у нас один, что потеря вас для нас будет такая, что никогда и ничто на свете не может вознаградить. Вообразите себе печаль, в какую вы нас погрузите - о, ежели б я могла вам изъяснить то, что я чувствую! Знаю, что первый долг гражданина и сына Отечества - защищать его и не пощадить последнюю каплю крови своей для пользы его, и тот, который, видя пользу, которую принесет смертию своею, и поколеблется; тот, который, видя нещастных и слабых, и не будет их покровителем, который в страшную минуту обратится в бегство, которого дух трусости объемлет, который предпочтет слабую жизнь свою Отечеству,- тот не только гнусен вам, любезный братец, но и всякой слабой женщине. Тот, который не вспомнит, что идет за спасение отца, мат [ери], брата, государя своего, тот недостоин быть семьянином. Но благодарим бога, наш братец - не стыд, а слава нашему семейству; не подкреплять нужно дух его, но напротив, удерживать в стремлении. Им мы гордимся, и [он] наше составляет спокойствие, исполнен рвением, любовью горит к Отечеству. Но ради самой этой любви к Отечеству, ради взаимной любви нашей, любезный братец, поберегите себя. Вспомните об нас всех и обещайте нам не вдаваться без нужды в опасность. Ради нас оцените вашу жизнь, для нас драгоценную и для всех, которых вы знаете. Вспомните, что редкими вашими качествами вы не только можете услужить самому себе, но многим. Услуга Отечеству не есть единое пылкое желание и жертва самого себя, но добро, кое воспоследует. Прости, любезный братец, мои рассуждения. Может быть, не то я вам сказала, что нужно, не знаю, так ли изъяснилась, но надеюсь на любезного братца, что он меня пощадит. Скажите нам подробнее, что намерены вы делать, где вы живете, в каком доме, с кем, скажите нам все, что до вас касается. Берегите ваше здоровье, будьте, сколь можно, спокойны - мы, слава богу, все здоровы, здешний климат прославился для здоровья, болезни очень редко бывают. Несколько дней тому здесь был чрезвычайный холод и ветры, за 20 верст от города снег был до колена, но теперь все утихло и стало довольно тепло. <...>

Не поверите, сколь мы все желаем с вами, со всеми нашими друзьями увидеться! Мне кажется, мы тысячу раз от вас далее, чем вподлинно, хотя, правда, далеко улетели, и время... О, кажется век прошел с нашей разлуки! Прощайте, любезный братец, сегодня ожидаю от вас письма, но почта еще не пришла. Папинька едет в гости и берет письма. Прощайте на сем.

Вас многолюбящая Н. М.

И. Б. Пестель - сыну.

10 сентября. С.-Петербург

...>Брат графа Аракчеева, находившийся подле князя Багратиона (адъютант его величества государя императора), прибывший сюда, рассказывал, что слышал, как говорили о раненых, которых он называл даже поименно, и что ты убит или, по крайней мере, тяжело ранен(8) . Граф Аракчеев, который мне постоянно оказывал искреннюю дружбу, тотчас же написал мне и просил меня придти к нему, потому что ему нужно поговорить со мной. Когда я явился к нему, он мне сказал, что не приехал ко мне сам, потому что опасался, как бы твоя мать не догадалась о том, что он должен был сказать мне. В то же время он представил мне своего брата, который совсем грубо объявил мне это ужасное известие. Не могу выразить тебе, дитя мое, какое действие произвело на меня это ужасное известие. Не дай тебе бог испытать когда-либо в жизни то, что чувствовал я в продолжение трех дней, пока находился в этой страшной неизвестности. В надежде, что, может быть, ты только ранен и что всех раненых офицеров отправляют в Москву, я не мог ничего другого сделать, как поспешить воспользоваться любезным предложением графа Аракчеева послать тебе письмо в Москву. Так как все наши уже оставили Москву и так как я даже не знал, кто из всех моих знакомых находится в Москве, я решил написать московскому гражданскому губернатору Обрескову и послать ему последнюю тысячу рублей, которая была у меня, и просить его передать ее тебе, принять тебя под свою защиту и позаботиться о тебе как можно лучше. И вдруг 7 числа сего месяца граф Аракчеев пишет мне записку <...>, в которой удостоверяет меня не только о том, что ты жив, но что ты не был даже и ранен. Посуди, дитя мое, с какой радостью читал я эту записку. Вот тогда я пошел к твоей матери, чтобы ее успокоить, потому что она очень и очень страдала, не имея от тебя никаких известий после знаменитого сражения 26 числа прошлого месяца, которое, по уверению всех, было самое кровопролитное из когда-либо бывших. <...>