Михаил Бойцов - К чести России (Из частной переписки 1812 года) Страница 20

Вас многолюбящая Н. М.

И. Б. Пестель - сыну.

10 сентября. С.-Петербург

...>Брат графа Аракчеева, находившийся подле князя Багратиона (адъютант его величества государя императора), прибывший сюда, рассказывал, что слышал, как говорили о раненых, которых он называл даже поименно, и что ты убит или, по крайней мере, тяжело ранен(8) . Граф Аракчеев, который мне постоянно оказывал искреннюю дружбу, тотчас же написал мне и просил меня придти к нему, потому что ему нужно поговорить со мной. Когда я явился к нему, он мне сказал, что не приехал ко мне сам, потому что опасался, как бы твоя мать не догадалась о том, что он должен был сказать мне. В то же время он представил мне своего брата, который совсем грубо объявил мне это ужасное известие. Не могу выразить тебе, дитя мое, какое действие произвело на меня это ужасное известие. Не дай тебе бог испытать когда-либо в жизни то, что чувствовал я в продолжение трех дней, пока находился в этой страшной неизвестности. В надежде, что, может быть, ты только ранен и что всех раненых офицеров отправляют в Москву, я не мог ничего другого сделать, как поспешить воспользоваться любезным предложением графа Аракчеева послать тебе письмо в Москву. Так как все наши уже оставили Москву и так как я даже не знал, кто из всех моих знакомых находится в Москве, я решил написать московскому гражданскому губернатору Обрескову и послать ему последнюю тысячу рублей, которая была у меня, и просить его передать ее тебе, принять тебя под свою защиту и позаботиться о тебе как можно лучше. И вдруг 7 числа сего месяца граф Аракчеев пишет мне записку <...>, в которой удостоверяет меня не только о том, что ты жив, но что ты не был даже и ранен. Посуди, дитя мое, с какой радостью читал я эту записку. Вот тогда я пошел к твоей матери, чтобы ее успокоить, потому что она очень и очень страдала, не имея от тебя никаких известий после знаменитого сражения 26 числа прошлого месяца, которое, по уверению всех, было самое кровопролитное из когда-либо бывших. <...>

М. Б. Барклай-де-Толли - жене.

11 сентября. Красная Пахра

Только что я узнал, что будет надежная оказия в Петербург (ибо я никогда не узнаю об отправке курьера, да и не связываюсь с жалкими людьми, в руках которых находится теперь управление армиями), и я пользуюсь ею, чтобы сообщить тебе, что у меня нового.

Я с нетерпением ожидаю разрешения отсюда уехать(9). Наши дела приняли здесь в настоящее время такой оборот, что мы можем надеяться счастливо и с почетом окончить войну, но действовать следует совершенно иначе и с большей активностью. Меня нельзя упрекнуть в безучастности, потому что я всегда откровенно высказывал свое мнение, но меня явно избегают и многое скрывают от меня. Чем бы дело ни кончилось, я всегда буду убежден, что я делал все необходимое для сохранения государства, и если у его величества еще есть армия, способная угрожать врагу разгромом, то это моя заслуга. После многочисленных кровопролитных сражений, которыми я на каждом шагу задерживал врага и нанес ему ощутимые потери, я передал армию князю Кутузову, когда он принял командование, в таком состоянии, что она могла помериться силами со сколь угодно мощным врагом. Я ее передал ему в ту минуту, когда я был исполнен самой твердой решимости ожидать на превосходной позиции атаку врага, и я был уверен, что отобью ее. Я не знаю, почему мы отступили с этой позиции и таскаемся, как дети Израиля в пустыне(10). Если в Бородинском сражении армия не была полностью и окончательно разбита - это моя заслуга, и убеждение в этом будет служить мне утешением до последней минуты жизни.

Все, что я тебе здесь написал,- тайна, которую я прошу тебя крепко хранить. Единственная милость, которую я добиваюсь, заключается в том, чтобы меня отсюда отпустили, а уж в какой форме это будет сделано - мне совершенно безразлично(11).

Ф. В. Ростопчин -- П. А. Толстому.

13 сентября. Пахра, 35 верст от Москвы

Сколь ни тяжело мне писать к вам, почтенный граф, но я хочу известить вас о предании Москвы и о бедственном положении армии нашей. Князь Кутузов обещал мне в десяти письмах, что он Москву защищать будет и что с судьбою сего города сопряжена судьба и России, [и] дал 26-го при Бородине баталию. Бонапарт атаковал всю нашу позицию с 5 часов утра до 7 часов вечера и был отбит так, что обозы отправились назад. Мы потеряли убитыми и ранеными 17 генералов, до 20 тысяч рядовых и на другой день 10 тысяч мародеров. Неприятелю этот день стоит близ 30 тысяч убитых и раненых, 29 генералов, по их письмам, mis hors de comptant(12). Мы у них взяли 10 пушек, они у нас - 18. С сим известием отправлен курьер в Петербург с места сражения, и Кутузов - фельдмаршал. Мы остались на месте, но ночью пошли назад. Бенигсен искал новых позиций и привел армию на Поклонную гору. Тут я виделся с Кутузовым, который повторил мне, что он дает баталию. Я возвратился в город и занимался ранеными, коих число в беспорядке пришедших было до 28 000 человек и при них - несколько тысяч здоровых. Это шло разбивать кабаки (в них вина уже не было) и красть по домам. В 8 часов вечера я получил от Кутузова письмо следующего содержания:

"Получа достоверное известие, что неприятель отрядил два корпуса по 20 тысяч на Боровскую и Звенигородскую дорогу, и находя позицию мою недовольно выгодною, с крайним прискорбием решился оставить Москву. Прошу вас прислать мне скорее проводников - вести войска чрез Калужскую и Драгомиловскую заставы во Владимирскую и Коломенскую" (13).

Тут мне оставалось вот еще что сделать. Важное, нужное и драгоценное все уже отправлено было, но должно было потопить оставшийся порох 6 000 пуд, выпустить в магазине 730 000 ведер вина, отправить пожарные, полицейские и прочие команды, гарнизонный полк и еще два, пришедшие к 6 часам утра. Все сие сделано было. Войска наши вышли в беспорядке, и если бы злодей послал три полка кавалерии, то бы вся артиллерия ему досталась. Мюрат шел по Арбату, и мужик, выстрелив по нем из окна, ранил [какого-то] полковника. Ввечеру загорелись лавки и лабазы близ Кремля. На другой день во многих местах загорелся город и при сильном ветре, продолжаясь три дня, огонь истребил 5/6 частей города. Церкви разграблены, и в соборе стоит эскадрон кавалерии. Что Кутузов не хотел защищать Москвы, сему доказательство то, что 29-го послано повеление отправить провиант во Владимир, а Бонапарт накануне своего входа отдал [распоряжение] в приказе, какому полку быть на карауле. Теперь, пройдя четыре дороги поперек, мы стали на старой Кулужской в 35 верстах(14), ничего не делаем, не знаем, что и неприятель делает, а одна лишь партия в 1200 человек на Можайской дороге взяла в 36 часов 1300 человек пленными, курьера и два транспорта из Смоленска. В письмах из армии неприятельской, захваченных с курьером, все говорят, что грабежу не было, что все вывезено, вина нет и провианта лишь на 8 дней. Кутузова никто не видит. Кайсаров за него подписывает, а Кудашев всем распоряжает. Бенигсен надеется быть главнокомандующим. Барклай советовал оставить Москву, чтобы спасти армию, полагая, что сим загладит потерю Смоленска. Армия в летних панталонах, измучена, без духа и вся в грабеже. В глазах генералов жгут и разбивают [дома] офицеры с солдатами. Вчера два преображенца грабили церковь. По 5 000 человек в день расстреливать невозможно. Регулярного войска из Калуги и от Лобанова прибыло до 27 000 человек. Мы стоим, что будет - никто не знает. Настоящее бедственно, но будущее ужасно, хотя неприятель и должен здесь погибнуть и не выйти из России.

Вам преданный граф Ф. Ростопчин.

Н. М. Лонгинов - С. Р. Воронцову.

13 сентября. С.-Петербург

...> Письмо сие назначая для вас единственно или для немногих, коим, ваше сиятельство, сообщить заблагорассудите, я почитаю за лучшее писать оное по-русски, дабы любопытное око иностранцев не могло проникнуть содержание оного. Коль скоро правительство составлено из частей, несогласных между собою, нельзя ожидать, чтобы оное могло поддерживать себя иначе как интригами, а сии, распространяясь повсюду, наполняют все места, зависящие от оного. Таким образом, стоит только упомянуть имена министров наших, чтобы все понять и всех [о] ценить как должно.

Граф Румянцев (15) один, можно сказать, наибольшее имел влияние на все меры правительства, если не куплен Франциею, то из единственной в своем роде глупости и неспособности. [Он] всегда так действовал, как бы на жалованьи у Бонапарте, до того, что если бывали когда минуты доброго расположения государя к доброму делу, то оное не иначе исполнялось как мимо его. При всем том он вообразил и заставил многих о себе думать, что он - Макиавель, хотя голова его нимало не похожа на сего умного софиста в политике. <...>

Козодавлев, министр внутренних дел, есть его креатура, подлейший из подлецов, знающий порядок и течение обыкновенных дел и ничего никогда не значивший. <...> Много препятствовал сближению России с Англиею и постоянно показывал себя врагом последней. Сей глупый, впрочем, педант никакого никогда влияния [и] даже понятия о политической системе нашей, если то можно назвать системою, не имел. <...>