Варвара Вовина - Патриарх Филарет(Федор Никитич Романов) Страница 2

Он во всех отношениях «подавал большие надежды», по выражению Горсея. Но англичанин отметил не «рыцарские» доблести «молодого князя», как это сделал Масса (Горсей здесь ошибается, называя Романовых «князьями»), а, например, живой интерес к Западу, к другим языкам и культурам, что было тогда редкостью. Федор Никитич просил у Горсея написать для него «латинскую грамматику», что тот и исполнил по мере сил «как смог, славянскими буквами»[10]. Европейски образованным человеком, какие появятся в следующем столетии, Федор, конечно, не был («грамматика»-то «славянскими» буквами была переписана), но отсутствие у него в молодости полного неприятия всего иноземного знаменательно. Возможно, эти ростки еще дали бы всходы, но обстоятельства изменились для него самым роковым образом. Полная удовольствий, необременительная жизнь скоро закончилась. Боярин Федор Никитич навсегда распрощался со своим прошлым и превратился в безвестного инока Филарета в далеком Антониево-Сийском монастыре.

Для людей, знакомых с русской историей, привычно, что она в конце XVI — начале XVII в. была наполнена душераздирающими сценами пыток, тайных казней и репрессий. На фоне тысяч умирающих от великого голода 1601–1603 гг., на фоне «кровавых мальчиков» и обезумевших мужиков, посаженных на бочки с подожженным порохом, насильственное пострижение одного 45-летнего мужчины кажется сущей безделицей. Не менее очевидно, что одна человеческая жизнь, если приглядеться к ней повнимательнее, иногда может поведать больше о трагизме эпохи, чем перечисление самых ужасных и многократно повторяющихся кошмаров.

Попробуем представить, что означало для Федора Никитича превращение в Филарета. «Он же, государь, неволею бысть пострижен да волею и с радостию велию и чистым сердцом ангелский образ восприя и живяше в монастыре в посте и в молитве» — так сообщает нам об этом событии Новый летописец[11]. Вернемся, однако, к началу той трагедии, которую обычно называют «гонением на Романовых».

По словам Авраамия Палицына, Никита Романович Юрьев взял перед смертью обещание с Бориса Годунова «соблюдать» своих детей[12]. Это, вероятно, одна из многочисленных легенд о «завещаниях». Но она в глазах современников отбросила на все зловещий отблеск клятвопреступления. И. Масса считал, что начало «нелюбви» правителя к братьям Никитичам положил ничтожный случай, а именно ссора боярских холопов при выборе жилья, когда царь Федор в очередной раз путешествовал со всем двором на богомолье. Грубость слуг Годунова якобы заставила Александра Никитича Романова пожаловаться царю, который в ответ воскликнул: «Борис, Борис, ты взаправду слишком много позволяешь себе в моем царстве, всевидящий Бог взыщет на тебе»[13].

Для нас естественно считать, что причины, заставившие Годунова заняться искоренением могущественного семейного клана, более глубоки. Поэтому всегда отмечалось, что речь идет о борьбе за власть, в которой Романовы вначале были сторонниками Бориса и помогли ему расправиться с другими противниками. Между прочим, Ирина Никитична Романова была выдана замуж за Ивана Ивановича Годунова, а первенец Федора Никитича был назван Борисом. Трагедией жизни Годунова было отсутствие у него таких «прирожденных» прав на престол, которые не могли бы оспариваться другими. Никитичи также были царю родней, хотя только по матери. Не случайно легенда гласит, что Федор Иванович, умирая, завещал трон Федору Никитичу, «брату», а не Борису, который узурпировал власть[14]. Эта легенда возникла не на пустом месте. Еще С. Ф. Платонов показал, что в 1598 г. Федор Никитич был одним из претендентов на престол после смерти царя Федора[15].

Существует версия, согласно которой опала Романовых связана с появлением первого самозванца. Платонов считал, что, очевидно, именно связь с ним в прошлом и явилась причиной бед «Никитичей»[16]. Лжедмитрий I объявился в Польше почти одновременно с началом романовского «дела»[17]. До этого (еще в Москве) Отрепьев жил одно время на подворье у Романовых. Разумеется, по нормам того времени одно это обстоятельство могло бросить опасную тень на весь клан. Поскольку обстоятельства дела довольно темны, то остается только предполагать. Почему бы не представить себе, что все обстояло еще проще?

Расследование началось в конце 1600 г. с доноса казначея Александра Романова, Второго Бартенева, на своего хозяина, который-де хранит у себя «коренье». При обыске на подворье Александра Никитича те «корешки» обнаружились. После этого и началось дознание, в ходе которого Федора Никитича «не единожды» подвергали пытке[18]. Во всей этой истории можно увидеть лишь повод к началу дела. Но для автора Нового летописца он не кажется ни легковесным, ни смехотворным. Он только настаивает, что «коренье» было подброшено самим Бартеневым. А то, что вообще-то подобная вина влечет за собой подозрение в «ведовстве», — это для него очевидно. «Ведовство» же обычно связывалось с желанием «извести» государя. Недаром существует много легенд об отравлении царицы Анастасии, царя Ивана, Федора Ивановича, князя Скопина-Шуйского и т. п. Не случайно и то, что в 1625 г., уже при патриаршестве Филарета, был начат розыск о «воровских кореньях», обнаруженных у протопопа Якова[19].

Наверное, в данном случае можно найти много причин. И подозрительность Годунова, и его охлаждение к Романовым, и горделивое поведение последних, и слухи об их связях с самозванцем — все могло иметь место. Бартенев донес на хозяина. Борис завидовал Федору Никитичу. Ясно одно: Годунов хотел избавиться прежде всего от нашего «охотника», и поэтому он единственный был не просто сослан, а сразу же пострижен. А. Смирнов придавал особое значение тому, что Филарет не был оставлен простым постриженником, а стал затем иеромонахом. С точки зрения этого биографа, такой шаг делал невозможным для «старца» скинуть с себя монашеское платье[20]. Однако вряд ли у Филарета могли появиться подобные мысли, даже если бы он остался простым иноком.

Поступок Отрепьева потому и был ужасен для современников, что так никто не поступал. Ни один из невольных постриженников не «скидывал» клобук на том основании, что он был одет на него «насильно» и «незаконно». Совершенное насильно или же добровольно, пострижение означало, что человек уже становился до конца своей жизни монахом. И если Годунов хотел избавиться от опасного соперника, то он преуспел в этом. Филарет в конце концов достиг власти даже большей, чем та, которая когда-либо была у Бориса, так как она распространялась и на всю духовную сферу, но царские бармы, изображенные на коломенской парсуне, он уже не смог надеть на себя никогда.

Разлученный с семьей, Федор Никитич в июне 1601 г. отправился на север. Царь приказал снабдить его в монастыре всем необходимым, дать новое платье, сапоги, шубу, новую скуфью и «ряску». В его келье жил и некий «малый», к которому «старец» так привязался, что, по сообщению пристава, был готов «душу свою за него выронить». Кто был этот «малый»? Мы знаем, что «беглец», очевидно, бывший холоп Романовых, единственное лицо, теперь напоминавшее Федору Никитичу о его прежней жизни, хороший собеседник. Ведь в монастыре из-за боязни, что случится встреча со знатным узником, не велено было пускать к нему даже обычных «прихожих людей». Филарету при выходе на клирос строго запрещалось вступать в какие бы то ни было разговоры[21].

Конечно, «новая ряска» не могла в этих условиях служить Федору Никитичу большим утешением. Резкий перелом в судьбе оказался для него не просто тяжелым ударом, но катастрофой. Не может быть и речи не только о «радости» в связи с невольным монашеством, но даже о христианском смирении из-за постигших его горестей. Филарет живет «не по монашескому чину», не ходит к духовнику и, хотя ему разрешено, «на крылосе не стоит»[22]. Монахи жалуются на его грубость, на то, что он выгоняет их палкой из кельи. Особенно Филарет «лает» ненавистного ему старца Иринарха, поселенного к нему вместо «малого». Временами, как сообщают другие старцы, Филарет начинает «смеяться неведомо чему». Биографы обычно особо отмечают этот «смех», считая, что он был, наверное, вызван дошедшими до монастыря слухами об успехах самозванца. Значит, злорадно, мстительно смеялся Федор Никитич?

Ясно, что инок не посочувствовал бы Годунову, если бы и узнал, что трон под тем зашатался. Он даже грозится: «Увидят они, как он (Филарет. — В. В.) вперед будет». Но вряд ли эти слова — выражение надежды на помощь Лжедмитрия. Скорее, это бессильные угрозы. Филарет далек от всепрощения, не может забыть обиды, страшным гневом пылает на «бояр», попустительствующих царю, повторяет: «Бояре-де мне великие недруги; они искали голов наших (Романовых. — В. В.), а иные поучали на нас говорить людей наших, я сам видал это не однажды»[23]. Даже спустя 30 лет, уже будучи всесильным патриархом, он все еще не остынет до конца, и в Новом летописце, который составлялся под его наблюдением, запишут: «Бояре же многие на них (Никитичей. — В. В.) аки зверие пыхаху и кричаху»[24]. Но «смех», как это видно из текста доноса пристава Воейкова, вызывали у Федора Никитича сладкие воспоминания. Он и ненавидит своих «тюремщиков», и не может удержаться от того, чтобы говорить с ними «про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в мире жил».