Варвара Вовина - Патриарх Филарет(Федор Никитич Романов) Страница 3

Вопль души слышится в словах Федора Никитича, обращенных к семье. Ксения Ивановна была тоже пострижена и под именем Марфы сослана в Заонежский Толвуйский погост, а дети — Михаил, Татьяна и Иван — сосланы с другими родственниками на Белоозеро, где маленький Иван умер. Когда Федор Никитич «вспоминал» их, он уже не мог смеяться. «Милые… мои детки маленки… бедные осталися; кому… их кормить и поить? таково ли… им будет ныне, каково им при мне было?» Думал, конечно, 45-летний Федор и о своей молодой еще жене (ей, вероятно, не было и 30 лет): «А жена… моя бедная, наудачу уже жива ли?». Он чувствует, что «она где-то близко… замечена, где и слух не зайдет!». Это не голос монаха, а голос человека земного, смятенного, смертельно раненного душевно: «Мне уже что надобно? Лихо… на меня жена да дети, как… их помянешь, ино… что рогатиной в сердце толкнет; много… иное они мне мешают; дай, Господи, слышать, чтобы… их ранее Бог прибрал, и яз бы… тому обрадовался; а чаю… жена моя и сама рада тому, чтоб им Бог дал смерть, а мне… бы уже не мешали, я бы… стал промышлять одною своею душою, а братья… уже все, дал бог, на своих ногах»[25].

Конечно, братья были «на своих ногах». Но ведь это были младшие братья. А он — старший, вспоминает о них и, как за детей и жену, несет ответственность и за них тоже. И вот теперь Александр сослан на Усолье, где в темнице «удушен». Михаила «удавиша» в Великой Перми[26]. Там же над гробом его «в пусте месте» выросли «два кедра». Страшны скудные сведения источников. Но трагедия этой семьи видна из дошедшего до нас частично «дела» о «разсылке» Романовых, где сообщается о судьбе младших братьев, Ивана и Василия. Иван был сослан в Сибирь, в Пелым, с приставом «для береженья». Василия же отправили в Яренск. По дороге предписывалось братьев «беречь», чтобы «не утекли» и «лиха никоторого над собою не учинили»[27].

В Яренске Василию должны были поставить двор и дать приличный «корм», состав которого был даже расписан подробно, включая мясо в «мясные дни». Но уже через полгода пришел приказ перевести его в Пелым к брату, куда несчастного и отправили в морозы, за многие версты, в кандалах. Сопровождавший его сотник Иван Некрасов сообщал в Москву, что река, по которой они ехали, замерзла и они «почали на реке лед скалывать» и шли пешком, «волоком» от Соли Камской до Верхотурья. Для Василия были особенно тяжелы кандалы. Еще по дороге в Яренск он украл у своего мучителя «ключ замочной» и бросил его в реку, но расторопный Некрасов «ключ иной купил и на Василья клал чепь по-прежнему». Теперь же, двигаясь тяжелейшим путем в Пелым, Василий «разболелся», но и тут цепи с него сняли лишь на короткое время.

Шекспировским духом, диалогами из «Короля Лира» веет от разговора сотника Некрасова и Василия Романова, мучителя и мученика, где-то среди ледовой пустыни. Некрасов издевается: «Кому-де и Божьим милосердием, и постом, и молитвою, и милостынею, Бог дал Царства (имея в виду Бориса Годунова, известного своей помощью голодным и убогим. — В. В.), а вы деи злодеи изменники хотели Царьство достати ведовством и кореньем»[28]. Умирающий же Василий лишь «надсмехается» в ответ над простоватым сотником, приговаривая: «Свята деи та милостина, что мечут по улицам; добро та деи милостина, дати десною (правою. — В. В.) рукою, а шуйца (левая. — В. В.) бы не слыхала». В результате к месту назначения молодой «насмешник» прибыл уже с распухшими ногами «только чуть жив». Вместе с Иваном его еще посадили было на цепь. И хотя потом оковы сняли, было уже поздно. 15 февраля 1602 г. Василий умер.

Когда из Москвы стали запрашивать Некрасова, отчего он вопреки указу «не ковать» пленников держал Василия в кандалах, тот оправдывался: он ковал преступника «мимо государева указу» «блюдя от него побегу», а из Яренска писал об этом, и в ответ никакого «указа» не последовало, поэтому он, Некрасов, «чаял, что он то делает гораздо, что к нему о том не писано и он Василия и из Ярянска вез сковав»[29].

Иван же, хитрый от природы, остался жив тогда и вообще выжил, единственный из братьев Филарета. После смерти Василия у него открылась «старая… черная болезнь», и он перестал говорить, владеть рукой и ногами. Но затем, по дороге в Уфу, как сообщал пристав, «язык у него появился, рукою стал владеть, и на персты маленько приступает… а сердцо здорово и ест доволно»[30]. В мае 1602 г. в Уфу пришел приказ о переводе Ивана Никитича в Нижний Новгород, а в сентябре 1603 г. ему уже велено ехать в Москву.

Остальные родственники и свойственники Романовых также все были сосланы, и лишь немногие вернулись здоровыми. Их владения были, как обычно, «отписаны на государя». Ближайший друг Федора Никитича Александр Репнин пребывал воеводой в Яренске, откуда его выслали с женою и детьми, якобы (или же действительно) за растрату государевой казны. Князь Б. К. Черкасский умер в темнице. Сын его, племянник Филарета, Иван затем был отправлен вместе с Иваном Романовым в Нижний, а потом и в Москву. Вернулись из ссылки сестра Никитичей и некоторые другие родичи. Но это были уже жалкие обрубки некогда мощного семейного древа.

Время, однако, работало не на Годунова. Не зря буйствовал Филарет в своем северном захолустье. Близился конец этого первого в его жизни «плена». Филарет оплакивал погубленную жизнь и не знал, что впереди еще почти столько же лет и не все самое тяжелое позади.

Избавителем явился мнимый родственник, фальшивый «брат» — Лжедмитрий. Воссев на древнем престоле Калиты, беглый дьякон сразу же послал за Филаретом. По прибытии в Москву его возвели в сан митрополита Ростовского и Ярославского. Очень возможно, что его рукополагал патриарх Игнатий, этот типичный «отрицательный герой» русских повестей, авантюрист и проходимец. И то, что сан Филарета был освящен таким человеком, не говоря уже о том, что для этого из Ростова в Троицу фактически изгнали прежнего митрополита Кирилла, не могло расцениваться современниками иначе, как дело сомнительное. Так начинается, наверное, самый странный этап в жизни Филарета, длившийся около пяти лет. Странный потому, что тут он как будто изменил самому себе и, уж во всяком случае, пребывал в каком-то неестественном для себя состоянии.

Романовы знали, что Лжедмитрий — не истинный наследник. Можно спорить, как это и делается, о морально-этической оценке такого сотрудничества с самозванцем. Был ли тут только политический расчет? Желание подняться любой ценой? Или же это мудрость выжидания, вынужденный компромисс? Филарет — среди высшего духовенства и поляков, окружавших Расстригу! Как это не вяжется с той памятью о суровом и страстном человеке, которую он оставил по себе! Но правильно ли «проецировать» позднего Филарета на период Смуты?

Филарет в своем «смятении» был не одинок. Смута вообще отразилась на сознании русских людей. В обществе, где превыше всего ценилась верность традиции, где и столетие спустя за нее массы людей уходили в леса и готовы были сжигать себя вместе с детьми, вдруг как из-под земли начинают появляться «ложно убиенные» младенцы (убиваемые вновь) и тут же множатся в глазах. Изгоняются цари и патриархи. Льется царственная кровь. Был потерян ориентир, котором веками руководствовались люди. Возникло самое страшное для православного человека — соблазн. И как следствие его — «всеобщая шаткость».

Во время брачной церемонии расстриги Гришки Отрепьева и католички Марины Мнишек молодых благословляли патриарх и все высшие церковные иерархи. Филарет, находившийся тогда в Москве, конечно, был среди них. Иностранные источники сообщают, что «власти» при этом целовали у Марины руку (!), и к истинности такой версии склоняется как будто А. Смирнов[31], хотя это явно легенда. Но уже само ее появление, если она действительно ходила по Москве, показывает колоссальные изменения или даже разрушение сознания людей. И если в головах даже простых свидетелей этого венчания должно было «помутиться», то вспомним, что Филарет уже до этого был выбит из колеи, уже был «изгоем».

Думается, что заточение в монастырь, отлучение от семьи и гибель братьев были для него главным ударом. Сейчас он еще отнюдь не «окреп», не отрешился от всего земного и не привык к новому своему положению. Тем более что в Москву переводится Ксения (а теперь Марфа) Ивановна и дети, до этого жившие в вотчине Романовых — Клинах. Воссоединяется «семья», где отец и мать — монахи, а дети еще слишком малы, чтобы понять суть происшедших перемен. Можно представить, что Филарет постарался устроить своих близких со всеми возможными удобствами, какие ему полагались по его положению при дворе Расстриги.

Приезд семьи, радость встречи с близкими на фоне происходившего в стране раздора не могли способствовать душевному спокойствию Филарета. Наоборот, вызывали раздвоение. Из всего, что было утрачено — казалось, безвозвратно, — для ростовского митрополита было естественно желать сохранить хотя бы жену и детей, которых он не чаял увидеть. Между тем события развивались стремительно. Недавно еще «власти» подписывали грамоту об «истинности» царя, посылаемую в Польшу, и вот уже Филарет 1 июня 1606 г. принимает участие в коронации нового избранника — Василия Шуйского. Как известно, судьба престола была решена в узком кругу московской знати, но Филарет должен был входить в этот круг. При венчании нового царя он вместе с крутицким митрополитом нес крест, скипетр и «яблоко» (державу).