Франко Кардини - Европа и ислам  История непонимания Страница 2

К этому стоит добавить «асимметрию» (по крайней мере, кажущуюся) между самими терминами «Европа» и «ислам». В самом деле, один из них обозначает часть света, а другой — религию. Однако — вот и первый концептуальный ключ, позволяющий разрешить нашу дилемму, — приведем высказывание Бернарда Льюиса:

Асимметрия тут скорее мнимая. «Европа» — это понятие, созданное европейцами, так же, как вся система континентов, в которой Европа занимала главное положение. Европа замыслила и создала Европу; Европа открыла Америку, дала ей название и в каком-то смысле создала ее. Еще раньше Европа изобрела как Азию, так и Африку, чьи жители до XIX века, когда настала эра европейского господства в мировом масштабе, ничего не ведали о названиях, национальной принадлежности и прочих классификациях, придуманных европейцами для своего внутреннего пользования.

Ислам — это не географическая область: это религия. Но для мусульман слово «религия» содержит совсем другой смысл, чем для христиан современности или средневековья […] Для мусульман ислам — это не просто система веры и культа […] Это скорее образ жизни в широком смысле, и его нормы включают элементы гражданского, уголовного и даже конституционного права в нашем понимании.[1]

Но такие оппозиции, как «Европа/Азия», «Запад/Восток», имеют давние исторические и геополитические предпосылки, и оно шире такого понятия, как противостояние между Европой и исламом. Впрочем, нет недостатка в тех, кто утверждает, что в определенные периоды — например, в эпоху крестовых походов или во времена гегемонии Османской империи в восточном Средиземноморье и на Балканах — дуэль между Европой и Азией, между Западом и Востоком принимала вид того, что принято называть «поединком креста и полумесяца» (что не вполне правильно с точки зрения символики). Если сегодня мы, не ограничиваясь сведениями древних географов, проследим, как развивались современные понятия о Европе и европейском самосознании, мы увидим, что ислам, в числе прочих факторов, содействовал формированию этих понятий — пусть и, так сказать, «от противного». Неоднократные всплески мусульманской агрессии против Европы — с VII–VIII по X века, а затем с XIV по XVIII-й (неважно, была ли агрессия реальной, или ее считали таковой европейцы) — способствовали рождению самой Европы. И если кое-кто из историков называл пророка Мухаммеда «отцом-основателем» Европы (не парадоксально ли?), то возникает вопрос, не сыграли ли позже аналогичную роль турецкие султаны Мехмед II и Сулейман Великолепный? Ведь они, вынуждая европейцев защищаться и искать пути и способы совместных действий, содействовали их самоопределению — как в собственных глазах, так и перед лицом «Другого».

Мусульмане за пределами ал-Магриб ал-Акса[2]

Средневековые авторы единодушно придерживались распространенной (хотя, возможно, и ошибочной) точки зрения, что Европа, по определению, есть главный — если не единственный — оплот христианства. Отсюда происходит другое общепринятое мнение: нехристианин, проживающий на территории Европы, — чужак и захватчик. Так, неизвестный толедский священник, который в середине VIII века в своем «Испанском продолжении» («Continuatio Hispanica») продолжал «Историю» («Historiae») Исидора Севильского, называл европейцами («Europenses») победителей в битве при Пуатье 732 года (по другой версии, состоявшейся в 733 году). Но возникает вопрос: чувствовал ли он себя «Europensis» потому, что был христианином, — или потому, что Пиренейский полуостров, согласно античным географическим представлениям, входил в состав Европы? Или же он с горечью полагал, что таковым считать себя не может — с тех пор как арабо-берберы, захватив Пиренейский полуостров, присоединили его к дар ал-исламу? Это предполагало бы наличие непостоянных границ и строгое разграничение Европы и дар ал-ислама, что, в свою очередь, исключило бы возможность говорить о некой «мусульманской Европе» применительно к европейским территориям, завоеванным исламом и заселенным мусульманами или теми, кто недавно обратился в эту новую веру.

Теперь уже лишены смысла споры о том, действительно ли поражение мусульман при Пуатье остановило их нашествие на Европу, или же это был скорее симптом усталости захватчиков, не имевших сил двигаться дальше. Лишены смысла потому, что значение этой битвы сегодня представляется весьма скромным, а также потому, что распространение ислама в VII–X веках нельзя называть завоеванием. Арабы никогда не располагали таким количеством воинов, чтобы за несколько десятилетий завоевать территорию, простирающуюся по широте от Геркулесовых столбов до Инда и Сырдарьи, а по долготе — от Кавказа до Нубии. Со времен халифов, непосредственных преемников Пророка, — то есть с тридцатых годов VII века, — распространение ислама никогда не выглядело коротким и сокрушительным военным нашествием и тем более не представало как Völkerwanderung[3]. Скорее это был непрерывный, долгий, хотя и не всегда гладкий, процесс завоевания территорий и последующего (чаще всего добровольного) обращения в ислам социальных групп, переживавших упадок или кризис. Речь идет, к примеру, о христианах-монофизитах Сирии и Египта, притесняемых византийскими властями, или об иранцах, подданных сасанидского шаха, желавших освободиться от дряхлой и бессильной власти и вновь объединиться вокруг новой идеи — вокруг формулы покорности Богу, провозглашенной Его пророком Мухаммедом… Многие, тем не менее, предпочитали сохранить свою веру и платить джизйа — подушную подать и харадж — налог, обязательный для всех немусульманских землевладельцев, а также мириться с тем, что их будут считать диммий, что означает «находящийся под защитой», но также и «подчиненный». Но в целом они демонстрировали тем самым, что правление неверных устраивает их больше, чем правление единоверцев.

Как бы то ни было, миф о битве при Пуатье, начало которому положил в своем ярком труде Эдуард Гиббон, сильно повлиял на всех, кто писал историю Европы. В определенном отношении этот миф способствовал осмыслению ее как истории противостояния исламу. Не будь Пуатье и подвига Карла Мартелла, — так говорится у Гиббона, — в Оксфорде муэдзины славили бы имя Аллаха, в знаменитом университете изучали бы Коран, и вся мировая история пошла бы по другому пути.

Нет смысла пересматривать роль битвы при Пуатье: хотя развенчивать мифы, конечно же, надо с осторожностью, следует признать, что больше никто из историков не верит в ее решающее значение. Фраза «историческое сражение при Пуатье» сохранилась лишь как стереотип в средствах массовой информации — а ведь нет ничего труднее, чем искоренять подобные стереотипы. Мы прекрасно знаем, что миф о победе, одержанной между Туром и Пуатье, в нескольких километрах к северо-востоку от слияния Вьенны и Крезы, сознательно раздували при дворе франкских королей и римских пап, чтобы увековечить славу «франкской нации» — «возлюбленной дочери Римской церкви». Возможно, здесь также присутствовало стремление противопоставить что-нибудь победам византийского императора Льва III Исаврийца: в 718 году он вынудил мусульман прекратить осаду Константинополя, начатую годом ранее, и активно оспаривал их господство на Черном и Эгейском морях, а также в центральной части Средиземного моря — так что мусульмане на долгое время отказались от попыток проникнуть в Малую Азию. Но представители римской Церкви, конечно, не могли прославлять иконоборца Льва III; позднее отрицательный образ императора дополнил сам факт его принадлежности к византийской цивилизации, которую на Западе долгое время рассматривали как презренную, упадочническую, выродившуюся. Миф о Пуатье, с XVIII века и до наших дней, способствовал на самом деле тому, чтобы скрыть если не отсутствие, то недостаточность и неточность сведений об исламе в европейских источниках того времени. С другой стороны, период грандиозной мусульманской экспансии совпал с затяжным кризисом западноевропейского мира, поэтому отсутствие сведений или их недостоверность объясняется в первую очередь невежеством и дезинформацией. Однако надо учесть, что в тогдашних условиях, наверное, было трудно и по большому счету бессмысленно отличать мусульман от прочих завоевателей и приписывать им какую-то особую роль. Неоднократно было сказано о том, что Западная Римская империя в 476 году «пала незаметно»; возможно, что до VIII века исламская экспансия для Европы была также незаметна, или, лучше сказать, малозаметна на фоне всех других нашествий. Для сравнения: о битве при Пуатье гораздо больше говорят мусульманские источники, где она фигурирует как Балат ал-шухада' («Дорога мучеников») и ей придается немалая, хотя и не первостепенная, важность.

Конечно, не стоит удивляться тому, как обстояли дела на отсталом европейском Западе, коль скоро даже более осведомленные византийцы довольно поздно поняли, что мусульман не стоит считать barbaroi (варварами), как всех остальных, и не сразу осознали, насколько важным явилось возникновение новой религии — ислама.