Автор неизвестен - Разговор разочарованного со своим Ба Страница 2

И. М. Лурье сравнивал "Разговор" с "Речениями Ипусера" (Ипувера) (XVIII в. до н.э.). Действительно, содержащееся в "Речениях" описание бедствий, постигших страну, напоминает наш текст. "Лучшая земля в руках банд. Человек поэтому идет пахать со своим щитом… Воистину: грабитель повсюду. Раб с похищенным будет находить их. Воистину: Нил орошает, никто не пашет для него. Каждый человек говорит: "Мы не понимаем, что происходит в стране"… Воистину: земля перевернулась подобно гончарному кругу"[22]. Мы находим здесь ту же стадиальную картину бедствий, что и в "Разговоре":

1. "Многие трупы погребены в потоке [в Ниле]. Река [превратилась] в гробницу, местом для бальзамирования сделалась река";

2. "Крокодилы и афина-рыбы хватают себе [пищу], сами люди идут к ним, ведь это зло [букв. смерть] ничто… Большие и малые [говорят:] "Я желаю, чтобы я умер"";

3. "Чужеземной землей стала страна. Варвары извне пришли в Египет"

4. "Вот: владельцы гробниц выкинуты на вершины холмов"[23].

Между тем, несмотря на эту и некоторые другие параллели к данному тексту в египетской литературе, он сохраняет в ней полнейшую уникальность благодаря своему диалогическому построению и мифологическим особенностям.

Более того, диалог стоит особняком среди ближневосточной литературы в целом. Сопоставление "Разговора" с библейскими и месопотамскими памятниками стало уже традиционным. Тураев писал о его сходстве с аккадской поэмой о "Невинном страдальце", однако указывал и на различия: хотя в "Разговоре" "перед нами также страдалец, доведенный житейскими невзгодами до отчаяния, но египтянин на этом фоне касается и общего вопроса — о правде и справедливости, а также и о личном бессмертии[24]. И ответ, который он дает — иной, и он вполне согласуется с египетским миросозерцанием: если на земле и нет вообще правды и милости, если и приходится задыхаться в атмосфере зла и насилия, то есть иной мир, где боги и правда"[25]. Что ж, сравнивая "Разговор" с комплексом литературных памятников, посвященных невинному страдальцу ("Старовавилонская поэма о невинном страдальце", "Человек и его Бог", "Невинный страдалец", "Вавилонская теодицея"), и в самом деле видишь скорее многочисленные расхождения, чем сходства. Как известно, жители Месопотамии высшими ценностями считали посюстороннее благо — долголетие, здоровье, богатство[26], а смерть воспринимали лишь как абсолютное зло. Сочинения, подобные древнеегипетским "Похвале смерти" или 3-й и 4-й жалобам в "Споре разочарованного со своей душой" в Вавилонии были бы просто немыслимы. Так пишет исследователь духовной культуры Вавилонии И. С. Клочков[27].

И все же небезынтересно было бы соотнести "Разговор" с одним из произведений этого цикла, а именно, с т. н. Вавилонской теодицеей (ок. вт. пол. XI в. до н.э.). Жанровое отличие от них "Теодицеи" заключается как раз в диалогическом строении, роднящем ее с "Разговором". Очевидно также, что своим появлением "Теодицея" обязана тем же проблемам, что и "Разговор". Главных героев "настигло страданье, минул успех [их], прошла удача"[28]. Но именно в этом тексте резко проступают отличия египетских взглядов от вавилонских. Обездоленный страдалец в "Теодицее" готов даже на то, чтобы "точно вор по широкой степи скитаться, в дом за домом… входить, утолять голод"; он печалуется об ужасном положении вещей, когда "Наполняют золотом ларец злодея, Выгребают из закромов жалкого пищу, Укрепляют сильного, что с грехом дружен, Губят слабого, немощного топчут"[29]. И только здесь, на земле, может получить он воздаяние за свои страдания и праведность. Именно к этому сводятся практически все реплики Друга (его собеседника). Подобное разрешение проблемы земного страдания более характерно для другого египетского текста, а именно, для "Песни арфиста"[30]. (Сближение реплик Ба в "Разговоре" с известным обращением хозяйки корчмы к Гильгамешу кажется нам не очень обоснованным и вытекает из преувеличения "гедонизма" Ба[31].)

Теперь обратимся к проблеме сходства "Разговора" с некоторыми библейскими текстами. Безусловные параллели обнаруживаются при сравнении несчастий, постигших Египет в "Разговоре", с бедами Израиля, описанными у Пророков. Понятно, что такого рода параллелизм объясняется сходными историческими условиями. В отличие от вавилонской литературы, для литературы библейской характерно столь же страстное упование на загробный суд, какое мы находим в египетских текстах. С нашей точки зрения, ближе всего к "Разговору" стоит Экклезиаст. Заметим, что их разделяет такой же отрезок времени, как и нас с автором библейского текста. Обе книги постигла в чем-то сходная судьба — Экклезиаст "разошелся по эпиграфам", а цитаты из "Разговора" использовали для доказательств подчас противоположных точек зрения[32].

Неоднозначность, противоречивость и даже некоторая перенасыщенность обоих текстов очевидна. С точки зрения исследователей, оба они в какой-то степени являются описаниями процесса мышления или внутреннего диалога человека[33]. Не случайно в каждом из сочинений наличествуют два собеседника, хотя в Экклезиасте один из них только угадывается[34].

Сама возможность аналогий оправдана, с нашей точки зрения, тем, что авторы этих книг находятся как бы в одном проблемном поле, хотя и принадлежат совершенно разным эпохам[35]. Прежде всего, их героев объединяет постоянное памятование о смерти. Человека из "Разговора" традиционно называют разочарованным, тогда как Экклезиаста (Проповедника) скорее можно назвать "неочарованным". В его речах мы встречаем сентенции, очень похожие на высказывания Человека и его Ба, но если в нашем тексте две позиции полярно разведены (см. ниже), то в библейском — драматически слиты воедино.

В подтверждение сходства сошлемся на несколько конкретных параллелей. Сначала сравним речи Человека и Экклезиаста, а затем — Экклезиаста и Ба.

Человек и Экклезиаст

1. Бренность жизни: "Разговор", 21; Эккл., 1:4, 6:11.

2. Надежда на праведный суд: "Разговор", 23-30; Эккл. 3:15-17, 12:14 и др.

3. Недовольство действительностью: ""Разговор", 104-130; Эккл. 4:1, 5: 12-13, 6: 1-2 и т.д.

4. Отрицание ценности жизни: "Разговор" — лейтмотив; Эккл. 2: 17-18, 4: 2-3.

Ба и Проповедник

1. Осуждение преждевременной смерти: "Разговор", 18-19; Эккл. 7:17.

2. Печальное погребение и мысли о нем: "Разговор", 56-59; Эккл. 9:4, 9:10 и т.д.

3. Недолговечность культовых построек и единая участь всех людей за гробом: "Разговор", 61-66; Эккл., 2: 15-16, 9:2 и т. д.

4. Совет беззаботно проводить время: "Разговор", 68; Эккл. 2:24, 3: 12-13, 8:15, 11: 7-8 и т.д.

5. Любая жизнь лучше смерти: "Разговор", 68-80 (1-я притча); Эккл. 9:5, 9:10.

Вместе с тем в Экклезиасте мы не найдем мотива сладкого Запада, не найдем упований на безоблачное загробное существование или готовности приветствовать смерть. Только получаемое душой от трудов наслаждение, которое дается ей от "руки Божией" (Эккл. 2:24), составляет смысл этой жизни. Страх Божий есть единственная форма стяжания Его милости[36]. Особая концепция времени в Экклезиасте, а также постоянный рефрен — "суета сует, суета сует, все суета" — не имеют никаких аналогий в "Разговоре". Как бы то ни было, если учесть разделяющую их громадную временную дистанцию, различия между текстами не столь удивительны, как сходство.

С другой стороны, сравнение нашего текста с Книгой Иова[37] представляется немотивированным, ибо в "Разговоре" совершенно отсутствует основной мотив Книги Иова — "искушение праведника".

Очевидны сложности, возникающие при переводе и толковании сочинения, написанного более четырех тысяч лет назад. Иная ментальность автора, многочисленные лексические и грамматические неясности, наше непонимание того, зачем был создан данный текст — все это безмерно осложняет труд переводчика. Прежде всего необходимо упомянуть об отношении древнего египтянина к письму. Известно, что любая иероглифическая надпись считалась в Древнем Египте священной. Иероглифический текст и изображение воспринимались как дверь в "мир иной"[38]. Слова о том, что "мысль изреченная есть ложь" или "буква убивает, а дух животворит", прозвучали бы нелепо для египтянина, который не то что бы не различал "слово" и "дело", но исключительную, творящую силу придавал именно слову, причем слову, уже записанному[39]. Об этом свидетельствует, например, множество формульных надписей[40] в гробницах, сообщающих о принесении покойному разнообразных даров (десятки тысяч голов скота и караваев хлеба и т. п.), которые считались необходимыми для пребывания в стране мертвых. Естественно, дары существовали лишь в записи, однако произнесение вслух этой заупокойной формулы приравнивалось к реальному жертвоприношению. Жрецы, да и всякий проходивший мимо гробницы, должны были произносить ее вслух, чтобы обеспечить все нужды покойного.