Еремей Парнов - Секретный узник Страница 24

- Как отец? - пришел ей на помощь Тельман.

- Отец? - она взяла себя в руки, как растерявшаяся ученица, вытянувшая счастливый экзаменационный билет. - Отец все еще болен. Нужные слова являлись как бы сами собой. Она хорошо знала, что слово "отец" значило "партия". - Состояние очень тяжелое, он обессилел за эти дни. Очень волнуется за тебя. Но держится. Он просил передать тебе, чтобы ты не беспокоился о нем, он переборет болезнь.

- Но он уже выходит на улицу?

- Д-да, - будто преодолевая сопротивление, кивнула она. - В последние дни. Немного оправился и стал выходить, но, конечно, еще не очень далеко, вблизи дома.

- Хорошо бы вывезти его за город. Ведь уже весна, Роза, весна!..

- Мы так и хотим, Эрнст. Вот только с врачом посоветуемся. Он ведь должен быть под постоянным наблюдением. Некоторые из его врачей уже выехали на море, но кое-кто остается в городе. Одним словом, он не окажется без медицинского присмотра. Не беспокойся...

- Да? Меня это очень волнует, очень. Как Ирма? Она все такая же маленькая или немного подросла?

- Немного подросла. Особенно в последнее время.

- Я так и думал, - улыбнулся он.

- У нее очень хорошие друзья. Если бы ты мог видеть их, они бы тебе понравились.

- Может, когда и увижу.

- Надеюсь, что скоро. Так что не беспокойся, у нас все более или менее благополучно. Да! Чуть не забыла самое главное... Отец видел тебя во сне. Ему снилось, что ты вез фургон с пивом. Он долго был под впечатлением этого сна. Все рассказывал нам, как видел тебя нагруженным ящиками с пустыми бутылками.

- Странный сон.

- Я думаю, это к добру.

- Наверное, на отца подействовал свежий весенний воздух. Он же долго не выходил из дома. От воздуха пьянеешь почище, чем от пива. Эх, с каким наслаждением я бы выпил сейчас кружечку!

- Потерпи. Твой адвокат...

- Об этом не разрешается, - монотонно прогнусавил надзиратель, не прекращая своего возвратно-поступательного движения, равнодушный, как вышагивающий по клетке волк.

- Хорошо... - она смешалась, не находя других слов.

- Ну, ничего, Роза. Это я так. Пусть отец не беспокоится обо мне, и ты не беспокойся. Я буду терпеливо ждать перемены в своей судьбе.

- Да-да! Обязательно жди! - обрадовалась она. - Я так очень жду, и отец тоже.

- А дочка? - он лукаво прищурился. - Она не забудет своего папочку?

- Нет, она не забудет. Мы с ней только о тебе и говорим. Может быть, и ей разрешат повидаться с тобой.

- Вот это будет здорово! Очень даже здорово.

- Свидание заканчивается. - Надзиратель так и не взглянул на них. Заканчивается. Прощайтесь. Свидание заканчивается.

Роза заволновалась, лихорадочно припоминала, закусив губу, что еще ей надо сказать. Да и понял ли он все до конца? Смогли ли ее глаза досказать то, о чем умолчали губы?

- До свидания, Роза! - торопясь, Тельман повысил голос. - Я рад, что отец поправляется. А как там наш дедушка?

- Хорошо. Хорошо! - она часто закивала. - Дедушка Тельман хорошо. Он не болен. И все у нас хорошо...

Дверь за ним закрылась. Его увели. Она осталась одна.

Значит, они готовят побег, думал Тельман по пути в камеру. Но это же очень трудно, почти невозможно. Придется преодолеть колоссальные трудности... Но может быть, я неправильно ее понял? Нет, правильно. Иначе зачем тогда сон о пивном фургоне?

Он хорошо помнил тот случай с фургоном...

Зимний застывший Гамбург. Закрыты двери, спущены жалюзи. Вымерший город, вымерший порт. Черные силуэты запрокинутых в дымное небо кранов. Луна несется сквозь пепельные облака. Норд, завывая, мчится по пустым улицам. Дождь со снегом пополам летит мимо раскачивающегося фонаря. Пятна света и тени колышутся на мокрой брусчатке. Вымерший город, пустые черные пристани тридцатого года, года всемирного кризиса, когда недолгое благополучие "ржаной" марки лопнуло и все опять полетело к чертям.

Толпы безработных стекались к городу. Голодные, изверившиеся люди, подгоняемые зимой, подобно волкам, сбивались в стаи. В последнем отчаянном броске, в безмолвном марше собирались пройти они по гамбургским улицам. Подобно снежному кому, собирал "голодный марш" рабочих, батраков и разоренных экономическим кризисом крестьян - всех отчаявшихся и обездоленных Киля, Любека, Люнебурга, Гамбурга и Бремена. Полиция вначале бездействовала, быть может, надеясь на то, что сильные морозы разгонят ослабевших от голода людей по домам. Но в домах не осталось ни еды, ни тепла, а у многих и дома не осталось. Была только страшная память в сосредоточенных и отрешенных глазах. Память о крови и нечистотах, о газовых атаках войны, густое похмелье после калейдоскопических перемен. Тут было все: недолгая революция, которую они не посмели довести до конца и незаметно отдали в опытные палаческие руки вчерашних врагов, путчи, мыльные пузыри биржевых курсов, чудовищная, вызванная нуждой и отчаянием инфляция моральных устоев, простых человеческих чувств. Страшная накипь кризиса, которая, застывая, могла принять любые формы. Нужда разъедает душу, как ржавчина.

Послевоенные вокзалы, пакгаузы, ночлежки, гороховый суп "армии спасения", пособие по безработице, города, деревушки и фольварки Германии, эмиграция и возвращение, подобное краху.

Эти люди могли пойти за красным флагом с серпом и молотом и за красным флагом со свастикой в белом круге. Мороз их не остановит, ибо пришли они из мрака и холода. Эту простую истину хорошо понимали и в Доме Карла Либкнехта, и в "коричневом" доме. Наконец она дошла и до полицай-президиума. "Голодный марш" был задним числом запрещен вместе с заранее объявленными демонстрациями и митингами на гамбургских улицах. Шупо заняли помещение гамбургского окружкома на Валентинскамп, редакцию коммунистической газеты, под теми или иными предлогами арестовали многих партийных активистов. По отношению к НСДАП - национал-социалистской рабочей партии Германии - никаких репрессий не последовало. Страна шла своим неизбежным путем к выборам тридцать третьего года.

Полиция знала, что Тельман находится в Гамбурге. Но арестовать депутата рейхстага, находившегося под охраной парламентской неприкосновенности, можно было только на месте преступления: на нелегальном собрании, например, во время запрещенного полицией "голодного марша". Но это была скорее чисто теоретическая возможность. Полиция хорошо понимала, что рабочие не дадут арестовать Тедди у них на глазах. Идти же на серьезный инцидент с новыми жертвами - гамбургская полиция за последнее время несколько раз открывала огонь - было рискованно. Город и без того наполнялся "взрывоопасным элементом" Приморья. Безработные, пусть один из десяти, дошли до Гамбурга, и толпы людей устремились в район порта, где легче стрельнуть чего-нибудь съедобного. Ресторан Затебиля, в котором Компартия собиралась устроить митинг, был заблаговременно наводнен шпиками.

Через подставных лиц сняли помещение в самом аристократическом районе, где полиция меньше всего могла ожидать рабочей сходки. Хозяину сказали, что его ресторан арендует союз животноводов из Люнебурга. Но это была лишняя предосторожность - хозяина интересовала только плата.

Задолго до срока рабочие поодиночке устремились в аристократические кварталы. Подозрений это не вызвало. К началу митинга зал был полон. Пришли все, кто был оповещен. Но полиция могла нагрянуть в любой момент, и действовать приходилось быстро и четко. Каждому оратору давалось не больше десяти минут. На сцену поднимались посланцы рабочих Приморья. Проблема у всех одна: хлеб.

Он появился из-за кулис после пятого оратора. Под гул приглушенных голосов: "Тедди!" - подошел к самому краю сцены, могучий тяжеловес в синей морской фуражке, и приветливо помахал рукой. "Тедди!" - новым вздохом ответил зал. Но секретарь окружкома тихо сказал: "Не приветствовать. Не аплодировать". Гул, медленно спадая, как рокот отхлынувшего прибоя, стих. Взошел на трибуну и еще раз приветливо поднял руку. В настороженной тишине взметнулся ему навстречу лес рук. Он привык говорить громко, быстро, иногда повышая голос до крика, звонкого, резкого. Ему с трудом удавалось приглушить свой зычный, темпераментный голос портовика. Поэтому теперь он говорил медленно, мучительно подбирая подходящие слова. Казалось, он напрочь разучился произносить речи. Но зал бы спаян с ним какой-то неведомой электрической связью, тем напряженным взаимопониманием, когда все кажется понятным с полуслова. И если бы не секретарь с его предостерегающе поднятой рукой, оратору отвечали бы возгласами одобрения. Но когда он, закончив выступление, вновь поднял сжатую в кулак руку, люди не выдержали и дружно зааплодировали. "Тише, товарищи! Тише! - в отчаянии закричал секретарь. - Вы же понимаете, чего это нам может стоить!"

Но он уже скрылся за кулисами. Зал затих. Митинг посланцев рабочего класса приморских городов продолжался.

В полутемном коридоре, пропахшем кухней и табаком, его ждал человек. Зачем-то вытерев руки о потертый передник из облупленной синей клеенки, он, словно нехотя, отвалился от стены и ногтями отлепил с губы докуренную до исчезающего кончика сигарету. "Кто вы?" - спросил сопровождавший Тельмана секретарь райкома. - "Я не к вам, я вон к нему, - он вздернул обросший к вечеру подбородок. - Я тут пиво вожу, возчик я... Помнишь, мы еще сидели с тобой в трактире у Мака? А тебе лучше на улицу не выходить. Понял? С минуты на минуту нагрянет полиция". - "Откуда ты знаешь?" "Случайно, Тедди! Я стоял тут возле телефонной будки и слышал, как один мерзкий шпик докладывал, что ты здесь. Понял? На всякий случай я хорошо запомнил его поганую рожу. Рыжий такой, на висках волосенки кудрявятся, а над левой ноздрей нарост такой, вроде розовой шишки. Имей в виду". "Спасибо тебе, товарищ, но мне необходимо немедленно ехать на вокзал. Через полчаса отходит берлинский скорый, а завтра на семь вечера назначено заседание Центрального Комитета партии..." - "Да нельзя тебе выходить, Тедди! О чем я тебе и толкую! Ты думаешь, тот рыжий ушел? Черта с два! Слушай, Тедди, если ты выйдешь на улицу, то пусть меня съедят черти, в Берлин ты сегодня не попадешь. Понял? И не суйся в таком виде..." - "Что значит "в таком виде"?"