Николай Устрялов - Италия — колыбель фашизма Страница 25

Новая точка зрения слагалась сама собой. Католицизм – одно из величайших проявлений миродержавной римской идеи, одна из жизненных функций итальянского патриотизма. Следует помнить, что сам Христос исторически принадлежал к римской системе государственности, а Павел был римским гражданином. Равным образом нельзя, будучи итальянским патриотом, отметать Ватикан. И в первой своей парламентской речи 21 июня 1921 Муссолини открыто становится на эту новую еще для себя точку зрения. «Я утверждаю, – говорит он, – что латинская имперская традиция Рима в настоящее время представлена католицизмом. Если, согласно Моммзену, Рим не может существовать без универсальной идеи, – я думаю и утверждаю, что единственная универсальная идея современного Рима есть та, что исходит от Ватикана… Я думаю даже, то если Ватикан окончательно отречется от своей земной власти, – а похоже, что он вступает на этот путь, долг светской и мирской Италии обеспечить его материальной поддержкой и всем, что в ее силах, ибо мировое развитие католицизма, эта четырехсотмиллионная масса людей, со всех концов света глядящая на Рим, – не может не быть для нас предметом интереса и гордости, как для итальянцев».

Этой речью вождь фашизма стремился привлечь к себе симпатии католических масс, отбить паству у пополяров и обратить на фашизм внимание Святого Престола. Но, разумеется, он одновременно пролагал путь католицизму к фашистским сердцам. Фашизм христианизировался и окатоличивался: прежний фашизм перерождался.

Имя Божие появляется в уставе фашистской милиции, служащей, как мы уже знаем, «Богу и итальянскому отечеству». В уставе есть даже пункт, специально подчеркивающий интимную связь отечества и веры. «Милиция будет служить Италии, – гласит этот пункт, – чистосердечно в духе глубокого мистицизма, покоящегося на нерушимом законе, управляемого непреклонной волей, готовой к любой жертве за веру, сознающей всю тяжесть великой миссии спасти для всех нашу мать, ее укрепить и очистить». Эти благочестивые формулы отнюдь, однако, не мешали отрядам вдохновляемой ими милиции громить католические организации народной партии, когда того требовала политическая обстановка.

В 1922 Муссолини считает полезным еще раз засвидетельствовать свое уважение к религии. Готовясь к перевороту, он загодя успокаивает клир и верующих, дабы не встретить противодействия с их стороны: «Фашизм, – пишет он в своей газете 27 июня, – вовсе не собирается изгонять Бога с неба и религии с земли, как этого глупо добиваются некоторые материалисты. Он не считает религию ни поповской выдумкой, ни ловким трюком угнетателей в целях закабаления народа».

И, наконец, первую свою парламентскую речь в качестве премьера и диктатора Муссолини демонстративно заканчивает призывом к Богу: «Бог мне поможет довести до благополучного завершения мою трудную задачу».

Подводя итог религиозной политике фашизма, которую он сам называет «политикой религиозного ренессанса», нельзя не отметить, что для его вождей религия никогда не была самоцелью, самодовлеющей ценностью. Они рассматривали ее как очень важное орудие в политической борьбе. Было бы наивно думать, что Муссолини пережил некий «религиозный кризис», что с ним случилось религиозное «обращение», как с памятными персонажами из «Многообразия религиозного опыта» Джемса, как с надменным Савлом на пути в Дамаск. Нет, и здесь он остается не более, как верным учеником Маккиавелли, в точности усвоившим эпические заповеди учителя: «где есть религия, там легко водворить военную дисциплину… пренебрежение религией делается причиной падения государства… откуда бы ни возникла вера в чудеса, мудрые всегда ее поддерживают»…

Не внутреннее духовное родство сблизило фашизм с алтарем, а практическая необходимость, политические цели. Для фашизма дружба с католической церковью есть средство укрепления власти в католической стране, а также путь внешней экспансии и творческого развития Италии. Невольно вспоминается религиозная политика Наполеона, когда, после революции, «порядок взывал к религии» и «религия встретилась с порядком»: конкордат. «Он не хочет изменять верования народа, – отзывался о Наполеоне Тэн; – он почитает священные дела и намерен пользоваться ими, не трогая их, не мешаясь в них; он хочет вдвинуть их в свою политическую систему, но путем земных влияний».

Другое дело – конкретные плоды этой политики. Если у Муссолини свои умыслы, то ведь и у Ватикана – свои. Если фашизм стремится использовать католическую церковь и чуть ли не сделать папу фашистом, то и Ватикан, в свою очередь, смотрит на фашизм, как на одно из средств своей большой политики. Если и раньше Святой Отец, считаясь с паствой итальянских католиков, меньше всего склонен был превращаться в «придворного капеллана савойского дома», то захочет ли он теперь стать кардиналом ликторского пучка? Фашизм после своей победы пошел очень далеко навстречу Ватикану, ввел религиозную идеологию глубоко себе в кровь (идеи Джентиле), и естественно даже задать вопрос, не грозит ли ему эта тактика органическим «перерождением тканей». Что касается Святейшего Престола, то неторопливо, осторожно и независимо ведет он, по обыкновению, свою извилистую, живописную и сложную, как сама история, линию. Он признал «заслуги» фашизма по восстановлению порядка – и вздохнул по поводу насилий, которыми оно сопровождалось. Одобрил разгром нечестивых большевиков – и отпустил средства пострадавшим от фашизма пополярам. Он благосклонно взирает на поворот итальянского государства к религии, но очень неблагосклонно – на культ обожествленной Нации. Он весьма желал бы теперь так или иначе добиться восстановления светской власти папы. Преццолини называет фашистско-ватиканский альянс «союзом воздушного змея с черепахой». Такие союзы всегда наводят на размышления и редко бывают надежны. Еще Маккиавелли видел в Престоле святого Петра одно из главных препятствий к объединению и процветанию Италии. Некий современный автор, правда, весьма враждебный фашизму, римский корреспондент немецкого социалистического журнала, уподобляет фашизм «мышонку, пустившемуся играть с матерым котом, за спиною которого – двадцать веков жизни и опыта». Как бы то ни было, перелицовка в фашистской позиции в вопросе об отношении к религии и церкви – за эти годы несомненна. Не вполне еще только ясно, куда и как обернет эту перелицовку объективная историческая диалектика.

Поучительным проявлением идейно-политической трансформации фашизма за первые годы его существования должна быть также признана эволюция его отношений с итальянским национализмом. Интересно наблюдать, как происходит постепенное сближение обоих партий и как в конце концов националисты, самораспустившись, растворяются в фашизме. Но было бы ошибочно отсюда сделать вывод, что национализм пришел к фашизму. Вернее, напротив, фашизм идеологически подошел к националистическому символу веры. «Фашизм – гласит девятая заповедь фашистского декалога – есть религия страстной любви к отечеству, гордость латинского имени, непоколебимая вера в великие судьбы Италии, предвестие и залог нового итальянского первородства». Любой итальянский националист назовет эти идеи и даже слова, избранные для их выражения, – своими.

Фашизм шел слева и по дороге увлек за собою массу. Он – типичная «партия массы»; все повадки его героического периода простонародны и революционны. Национализм, наоборот, никогда и ни в какой мере не был «левым». Он был аристократичен и пользовался успехом среди известной части буржуазной молодежи; он выступал с самого своего рождения как «партия верхов», куда устремлялись «сливки общества»; он был консервативен и утонченно культурен. По своим социальным истокам, он – полярная противоположность фашизму: «вода и камень, стихи и проза, лед и пламень не столь различны меж собой».

Лидеры фашистов сами вначале чувствовали всю глубину различия. Фашистская программа 1919 года не имела, разумеется, ничего общего с политической доктриной националистов. Но даже еще и в 1921 году Горголини настойчиво возражал против отождествления фашизма с национализмом: национализм исключительно связан с нацией, а ценности фашизма общечеловечны; национализм за монархию, в то время как фашизм, относясь к монархии с уважением, все же тяготеет к республике; национализм империалистичен, а фашизм отстаивает торговый экспансивизм, т. е. не захват чужих земель, но «благоразумное отведение заграницу излишней энергии, накопившейся в стране».

Однако мало-помалу различия стирались. Общий враг – социалисты – объединяли фашизм и национализм в общей борьбе. Националисты ценили действенность черных когорт и радостно созерцали свои любимые идеи – крепкое государство, сильная власть, культурно национальный традиционализм – воплощающимися в широкие народные массы. Логика событий нудила фашизм не только порвать с радикальной своей платформой 1919 года, но и примиряться с исторической итальянской монархией, даже протягивать руку Ватикану, а в арсенале своих идей-сил налегать, главным образом, на начала иерархии, государственной дисциплины и романтической традиции. Фашизм фатально вступал на националистические рельсы, становился национал-фашизмом, и Муссолини сам этого не хотел скрывать: «мы вам принесли число, – заявил он националистам, – вы нам дали доктрину».