Владимир Прибытков - Тверской гость Страница 29

И они лежат молча, а в душе у каждого боль и тревога. Сколько пережито с того дня, как рискнули они выйти в своих суденышках в разыгравшееся Хвалынское море! Трое суток швыряла их гневная фурстовина*. Как закроешь глаза, до сих пор видится утлый нос "рыбы", карабкающейся на бесконечный, ревущий морской вал. Внутри снова все обрывается, как тогда, когда "рыба", помедлив на белой, кипящей вершине вала, проваливается в распахнувшийся водяной мрак, летит в брызгах навстречу верной гибели и, только чудом уцелев, принимается снова карабкаться к небу... Они делают то, что могут: из последних сил стараются удержать лодку против волны. На второй ладье пали духом, ее вмиг оттащило, снесло, крики москвичей проглотила тьма. Но думать о чужой судьбе некогда. Волны то и дело накрывают людей с головой, а вырвавшись из удушающей ледяной купели, надо грести и вычерпывать воду. Сорвало и унесло мех с пресной водой, смыло мешок с провизией.

______________ * Фурстовина - буря.

Мазендаранец Али, неловко повернувшись, чуть не падает за борт. Никитин чувствует, что еще мгновение, и либо порвутся мускулы руки, которой он обхватил купца, либо и он сам полетит за ним. Юсуф делает судорожные усилия, чтобы поддержать Али, помочь ему. Наконец Али вне опасности...

Хасан-бек сидит на веслах наравне со всеми. Крашеная борода его облезла и оказалась седой, но старик крепок и держится, отплевывая соленую воду, упираясь никитинскими сапогами в планку на дне "рыбы", чтоб сильнее был рывок весла. На веслах меняются часто, потому что силы иссякают быстро, а подкрепить их нечем, и самое страшное - уснуть.

На вторые сутки спать хочется страстно, до безумия. Сильнее, чем пить. Жажда заставляет хлебать соленую, едкую воду. Людей рвет, но все же они пьют. А спать нельзя - смоет. И путники борются с усталостью и сном из последних сил.

Иногда Афанасий ощущает, как, вопреки воле и остаткам сознания, погружаются в сон его руки или ноги.

Это страшно, когда спит какая-то часть тела, отказываясь подчиняться голове.

Он выдерживает до конца. Потом понимает - его привязывают к скамье. И тогда он засыпает мгновенно, не дождавшись, пока завяжут последний узел. Ему уже безразличны ревущие валы, ледяная бездна под "рыбой", вой ветра. Он спит обвиснув всем телом, погружаясь в воду на дне "рыбы", как в пуховую перину.

Он даже не знает, что все уже спали, что его черед был последний.

Проснувшись, Афанасий видит то же небо, те же валы, но что-то изменилось. Что? Никак не понять. Потом он догадывается: в лодке хохочут. Это один из мазендаранцез. Выкатив побелевшие глаза, высунув распухший язык, мазендаранец сотрясается от хохота. Он сошел с ума. Мазендаранца привязывают на корме. Это трудно, а он еще бьется и чуть не переворачивает лодку, пока его не ударяют веслом по бритой голове.

А "рыба" все взлетает и проваливается, и вокруг не видно ничего, кроме бешеной воды.

Вода залепляет глаза, вода оглушает, вода заталкивает в горло слова молитв. Вода сверху и снизу, под лодкой и в лодке, и, наконец, начинает казаться, что и небо - не небо, а огромная черная волна, накрывшая весь мир.

Афанасий видит, как Хасан-бек бросает весло и его рот кривится, голова дрожит. Весло тотчас исчезает в водовороте Лодка, теряя направление, начинает медленно поворачиваться боком к волнам. Это гибель.

В ту же минуту, опередив Никитина, возле посла оказываются Юсуф и Копылов. По лицу Юсуфа видно, что он дико ругается. Посла отбрасывают в сторону. Копылов выхватывает у гребущего шемаханца единственное оставшееся весло, принимается яростно выпрямлять лодку.

Теперь у них только одно, только одно весло! Но лодка, слава богу, опять режет носом.

Начинается третий день. Все происходящее кажется невероятным. Усталость настолько притупила чувства, что уже смотришь на самого себя, как на чужого человека, и даже мысль о гибели не приходит.

Вода, вода, вода, вой ветра и нечеловеческие усилия не перевернуться. Больше ничего.

Буря стихает так же быстро, как началась. Размах волн делается меньше, небо светлеет, и вскоре лодка уже едва покачивается на зеленеющем просторе моря. На горизонте справа угадываются горы. Сквозь облака пробивается солнечный луч. Еще час - и Хвалынского моря не узнать. Оно все горит, ласково переливается под потоками солнца, нежно журчит за бортом, облизывает лодку, будто заботливая сука зашибленного кутенка.

Юсуф, присев на корточки, закрывает лицо руками. Сквозь распухшие пальцы текут слезы. Копылов валится на борт, сразу обессилев. Мазендаранец Али пристально смотрит на Никитина, с трудом дышит, словно хочет что-то сказать и не находит слов.

Никитин устало улыбается ему.

- Ты спас мне жизнь! - говорит Али.

- Кончилось! - не слыша, кивает Никитин. - Миловал господь!

Вокруг покой, солнце, теплынь!

К вечеру, когда солнце уходит за громады гор, лодка приближается к берегу. На берегу, тесно зажатый меж двух каменных стен, упирающихся в море, уступами громоздится долгожданный Дербент. Видны плоские крыши домов и голубоватые в вечерней дымке минареты.

Рыбачьи лодки волокут сети. На открытом причале - скопище туркменских челноков, круглобоких, кургузых персидских парусников, родные для глаза волжские струги.

- Наших не видать! - вглядевшись, решает Копылов.

- Папинский струг! - возбужденно кричит Васька. - Эвон, эвон, самый большой!

Он улыбается, говорит о Панине, дергает путников за рукава, его радость передается и тверичам. Все же свои, русские здесь! Не бросят!

Лодку подгоняют к стругу. С челноков и парусников глядят на путников смуглолицые люди, покачивают головами, щелкают языками, окликают, о чем-то спрашивают. На палубе струга показывается чернобородый мужчина, озадаченно смотрит вниз, на потрепанную "рыбу" и оборванных, поднимающих к нему руки мореходов, что-то соображает и крякает:

- Эх-ма! Да никак посла принесло?.. Васька, дурак, что случилось? Кречеты где, идол?!

Прежде всего набрасываются на воду. За расспросами, едой, оханьями время летит быстро. Юсуф, ушедший в город,, приводит Хасан-беку коня, привозит одежду. Сняв сапоги, шемаханец отдает их босому Никитину.

- Завтра найдешь меня! - говорит он, опоясывая богатый халат.

Юсуф приводит всех в караван-сарай. Хозяин, суетясь, притаскивает тюфяки, посылает слугу за сеном, зовет к плову.

Какой там плов! Спать! Повалившись на сено, Никитин слышит, как Юсуф говорит кому-то, может быть и ему:

- Хасан-бек думает, что ладью москвичей разбило около Тарки. Теперь они у кайтаков!

Он силится ответить Юсуфу, но не может и засыпает.

Сон - как детство: ни тревог, ни дум.

А утро всегда приносит новые заботы. Начинается оно диким ревом ишака. Маленький, облезлый, он стоит посреди двора, широко расставив мохнатые ноги, склонив ушастую морду, и ревет настойчиво, надрывно, пока откуда-то не вылезает заспанный погонщик в драном коричневом бешмете. Теперь орут двое. Ишак, глядя на погонщика, погонщик - на ишака. Появляется кругленький человечек в полосатом лилово-желтом халате. Кругленький человечек набрасывается на погонщика с бранью, пихает его короткими ручками. Толстые губы человека покрываются пеной.

Увидев Никитина в дверях караван-сарая, лилово-желтый халат обрывает ругань и кланяется, расплющив лицо в улыбке.

Это хозяин караван-сарая Магомед, не то ос, не то татарин.

- Был ли покоен твой сон? - кланяется Магомед. - Отродье шайтана помешало отдыху гостя? Он, Магомед, лежит в пыли у ног дорогого его сердцу человека. Он, Магомед, накажет этого ублюдка-погонщика. Будь, путник, хозяином в этом доме. Магомед - твой покорный слуга...

Узнав в Никитине одного из русских, о которых Юсуф сказал, что они приехали к послу, Магомед заливается соловьем.

Рваная рубаха и старые сапоги Афанасия мало смущают хозяина караван-сарая. Беда может постичь каждого!

Он говорит по-татарски, и странно слышать, как татар обзывают псами, отбросами, нечистью на их же языке.

Утро полно тепла. Тепло стекает с окруживших город курчавых гор, тепло источают сады, тепло поднимается снизу, от зеленовато-опалового моря, начинающегося сразу за плоской крышей ближнего дома, где сидит полуголый дербентец, ищущий в складках снятой рубахи.

Караван-сарай оживает. По одному и кучками появляются люди. Кто в халате, кто в бурке, кто в огромной туркменской папахе, кто в тюбетейке. Говор здешнего люда гортаней. Почти все с оружием. У того - шашка, у того кинжал. Поят верблюдов и коней, едят, присев рядом со скотиной, чудные круглые хлебцы, белый, ноздрястый сыр. Пьют, наливая в рога и чарки из мехов.

Магомед зовет Никитина и Копылова за собой. В маленьком прохладном доме на полу расстелен ковер, положены подушки. На ковре - подносы со снедью. Не то орехи, не то косточки, залитые янтарной массой, сизый виноград, какие-то обсыпанные мукой пастилы. Посредине - пузатый, с высоким узким горлышком медный сосуд.