Агафий Миринейский - О царствовании Юстиниана Страница 3

4. Теодиберт, получив отцовское наследство, подчинил алеманнов и другие соседние народы. Был он чрезвычайно отважен, беспокоен и чрезмерно любил опасности. Итак, когда у римлян началась война с Тотилой, вождем готов, Теодиберт принял решение и с величайшей тщательностью готовился, собрав храбрейшие и сильнейшие войска, проникнуть в страну Фракии и, опустошив ее всю, перенести войну к самой столице Византии, в то время как Нарзес и войско будут заняты боевыми операциями в Италии. Свое желание он осуществлял так деятельно, а приготовления так основательно, что посылал послов к гепидам, лангобардам и другим соседним народам, чтобы и они приняли участие в войне. Он считал нетерпимым, что император Юстиниан в императорских эдиктах называется франкским и алеманнским, гепидским и лангобардским и другими подобными наименованиями, как будто он поработил все эти народы. Поэтому и сам тяжело переносил эту обиду и других возбуждая к негодованию, как оскорбленных. Я же так полагаю, что если бы он предпринял эту экспедицию, его дерзость не принесла бы ему ничего хорошего, но если бы он пришел во Фракию или Иллирик, он наткнулся бы на римские полки и погиб бы бесславно. Но уже то, что он задумал такой план, горячо желал его осуществить и все свое достояние затратил на это, лучше всего характеризует, как он был жесток и заносчив и как безумие и безрассудство принимал за храбрость. Если бы смерть не предупредила начинания, он, несомненно, начал бы поход. Но когда он однажды отправился на охоту, огромный бык с великолепными рогами, не похожий на какого-нибудь укрощенного или рабочего быка, но лесной и горный, уничтожающий рогами все противостоящее, бросился на него. Я полагаю, эту породу называют бубалами.[9] Их во множестве порождает эта страна. Ибо в ней густые леса, страшные горы и весьма холодный климат. Всем этим привыкло услаждаться животное. Теодиберт, завидев этого быка, выскочившего из какого-то ущелья и бросившегося на него, остановился, искусно соскочил с лошади, чтобы встретить копьем. Тот же, оказавшись вблизи, наскочил со всего размаха на дерево средней величины, ударил его лбом и сломанное дерево рухнуло на обоих. Случайно самая большая из ветвей так сильно ударила Теодиберта по голове, что, получив тяжелую и смертельную рану, он тотчас упал на землю и, с трудом унесенный своими домой, умер в тот же день.[10] Теодибальд, его сын, наследовал его власть. Хотя он был еще совершенно юн и находился под попечением и присмотром своего учителя, однако отечественный закон призвал его на царство.

5. Итак, в то время, когда Тейя умер и готы нуждались в посторонней помощи, королями франков были этот юноша Теодибальд, Хильдиберт и Хлотар – [двоюродные дяди] мальчика, – по определению римских законов. Но к ним, как живущим очень далеко, готы не сочли нужным ходить, а к Теодибальду они открыто отправили посольство – не весь народ, но одни те, кто жил севернее Пада. Остальные, конечно, тоже приветствовали бы всякое изменение существующего положения, но в то время были подавлены, сомневаясь в будущем, опасаясь изменчивости судьбы и с взволнованными, колеблющимися мыслями следили за событиями, намереваясь идти за сильнейшими. Послы же первых, прибыв на место и став пред лицом правителя и всех, имеющих власть, просили не презирать их, притесняемых римлянами, но предпринять в союзе с ними войну и оказать поддержку соседнему и дружественному народу, который в противном случае стоит перед угрозой окончательной гибели. Указали далее, что и для них величайшая выгода не позволять римлянам слишком усилиться; наоборот, они должны помешать всячески их усилению. «Ибо если те уничтожат весь народ готский, то тотчас же, – говорили ораторы, – поведут войска на вас и возобновят старые войны. У них не будет недостатка в законных поводах для прикрытия своей жадности. Они будут доказывать, что справедливо напали на вас, перечисляя разных Мариев, Камиллов и большинство императоров, которые некогда вели войны против древних германцев и заняли все по ту сторону Рейна. Поэтому будут прикидываться не насильниками, а ведущими справедливую войну, не ищущими чужого, но возвращающими владения своих предков. Такое именно преступление они приписали нам [готам], а именно, что так как наш Теодорих, некогда правитель и вождь колонии, несправедливо овладел Италией, то они лишили нас нашей собственности, перебили большую часть народа, а женщин и детей, наиболее видных наших людей бесчеловечно поработили, хотя Теодорих овладел Италией, не захватив ее силой, а с согласия правившего у них раньше императора Зинона, не отняв ее у римлян (ибо они уже были лишены ее), а уничтожив Одоакра – чужеземца, тирана – и овладев его достоянием по праву войны. Но после того как у них появилась большая возможность действовать насильственно, они ничего не делали по праву, но, разгневавшись раньше на Теодата из-за Амалазунты и использовав его как причину и предлог к войне затем до настоящего дня не перестают насильственно грабить все – эти мудрые и богобоязненные люди, которые хвалятся, что они одни справедливо могут управлять государством. Пусть не застигнет вас позднее раскаяние за беспечность, когда вы будете поражены подобным же злом. Необходимо предупредить врагов; не нужно пренебрегать настоящей благоприятной возможностью, а следует послать против них боеспособное войско и поставить во главе его полководца, опытного в военном деле, который, закончив наилучшим образом войну против римлян, изгонит их как можно скорее и возвратит нам наши земли. Совершив это, вы окажете величайшее благодеяние готскому народу, выступая как спасители и освободители от зол, и одновременно обезопасите себя, поскольку со стороны соседей вам не будет угрожать ничего враждебного. К этому у вас прибавятся и огромные богатства, не только захваченные у римлян, но и мы сами доставим вам свои».

6. Когда послы это сказали, Теодибальд – юноша трусливый и невоинственный, к тому же совершенно больной вследствие разных телесных недугов – был совершенно не на стороне послов и полагал, что не следует ради чужих несчастий обременять самих себя. Левтарис же и Бутилин, хотя это совершенно не отвечало желаниям их короля, вступили в военный союз с ними.[11] Эти мужи были родными братьями, из племени алеманнов, но достигли величайшего могущества у франков, так что они предводительствовали этим народом, причем полномочия были предоставлены им раньше Теодибертом. Алеманны, если верить Азинию Квадрату,[12] мужу италийскому, который описал германские дела самым тщательным образом, представляют смешанный род людей, и это показывает само их название. Теодорих, овладев всей Италией, первый сделал их данниками и подчинил все племя. Когда же он умер и величайшая война вспыхнула между Юстинианом, самодержцем римлян, и готами, готы, льстя франкам, снискали их дружбу и благосклонность всевозможными способами, вследствие чего лишились многих территорий и среди них оставили территорию алеманнского племени. Они полагали, что нужно отовсюду стягивать свои силы и освобождать подданных, которые казались излишними и не доставляли больших выгод, так как им предстояла борьба уже не за власть и славу, но за самую Италию, и они подвергались крайней опасности. Поскольку они представляли и предвидели мысленно будущую опасность, то и свои планы приспособляли к необходимости. Тот же Теодиберт подчинил своей власти освобожденное от них племя алеманнов. По смерти его, как выше сказано, они перешли к его сыну Теодибальду с прочими подданными.

7. У них [алеманнов] есть некоторые отечественные установления; в управлении же общественными делами они следуют франкским законам и только в том, что касается божества, различаются верою, ибо почитают некоторые деревья и реки, холмы, ущелья и им, как бы совершая благочестивое, приносят в жертву лошадей, быков и множество других животных, отсекая им головы. Но связь с франками, оказывая на них благотворное влияние, улучшает их в этом отношении и это уже отразилось на наиболее разумных, и в короткое время, я надеюсь, скажется и на всех. Безрассудство и безумие подобных верований, я полагаю, сознается даже теми, кто их придерживается, если только они не совершенно глупы, и легко может быть устранено. Уклоняющиеся от истины заслуживают скорее сострадания, чем гнева. Не добровольно они ошибаются и падают, но стремясь к добру, а затем, введенные в заблуждение какой-нибудь идеей, упорно держатся усвоенных взглядов, какого бы рода они ни были. Не знаю, можно ли словами прекратить безумие и жестокость жертвоприношений, совершаемых в священных рощах, как это делается у варваров или в честь тех богов, каких хочет иметь обрядность эллинов. Я же думаю, нет никакой радости в жертвенниках, обагряемых кровью, и в зверском умерщвлении животных. Если же кто привык к этому, того нельзя называть добрым или кротким, а скорее следует признать диким и безумным, вроде Ужаса, которого понапрасну прославляют поэты, и Атэ, и Эриды, которую сами они признают страшной.[13] Прибавь к этому, если желаешь, и так называемого Аримана у персов и из земных привидений все самое кровожадное и вредоносное. Это [отклонение] кому-нибудь может показаться совершенно не соответствующим моему плану, излишним и чуждым моей теме. Мне же весьма желательно предавать гласности все мною узнанное и полезные деяния восхвалять, а бесполезные порицать, так как если исторические труды не будут включать этого, чтобы оказать больше пользы человеческой жизни, но будут состоять из простого неосмысленного пересказа событий, то они будут немногим лучше тех басен, которые рассказываются в гинекеях во время прядения шерсти. Итак, пусть думает об этом каждый, как ему будет угодно. Мне же нужно идти но тому пути, по которому пошло мое повествование. Когда Левтарис и Бутилин начали собирать войско против римлян, они оба, не довольствуясь настоящим, были преисполнены надеждами на будущее. Они полагали, что Нарзес не выдержит даже первого их натиска, что вся Италия вместе с Сицилией станет их достоянием. Говорили, что они удивляются готам, как они могли испугаться этого человека, прислужника женских покоев, ведущего изнеженный образ жизни, лишенного всякого признака мужественности. Опьяненные такими мыслями, горделиво подготовляя поход, они собрали из алеманнов и франков большое войско в 75 тысяч храбрых мужей, чтобы немедленно вторгнуться в Италию.