Андрей Богданов - Царевна Софья и Пётр. Драма Софии Страница 30

Царь, встретив его тысячекратными лобзаниями, оказал ему этим такую почесть, что она испугала Нарышкиных и их партию и заставила их решиться искать дружбы царского любимца, который в течение нескольких дней представлял из себя важное лицо, рассыпая милости своим друзьям. Но затем этот князь, не имея ни одного из дарований своего мудрого родственника, начал подражать ему и низвергать знатных людей, раздавая места подобным себе пьяницам[256].

Вскоре он впал в немилость, так как противная партия так ловко повела дело, что заставила Петра опасаться возрождения партии Софии. Он решился вследствие этого отдать место великого Голицына, которого добивался Борис и которое он до сих пор занимал только временно, старому Нарышкину, отцу своей матери. Такой неожиданный оборот дела заставил всех обратиться к партии Нарышкина, сыновья которого вскоре заняли все важные места: старший сын его получил звание обер-гофмейстера, доселе принадлежавшее молодому Голицыну; последний до того оскорбился этим, что не мог скрыть своего негодования и укорял царя в слабоумии[257].

Враги его воспользовались его неосторожностью и уговорили царя, который не отличается никакими достоинствами, кроме жестокости, с позором изгнать своего любимца[258]. Теперь же они только и добиваются разрешения казнить обоих уже изгнанных Голицыных. Но те, кто радовался падению великого Голицына, вскоре раскаялись в его погибели, так как Нарышкины, которые управляют ими в настоящее время, будучи необразованны и грубы, начали вопреки всякому политическому смыслу и благоразумию уничтожать все, что этот великий человек умно и рассудительно ввел нового для славы и пользы нации; они желали приобрести всеобщее уважение, облекаясь снова в свою черную, зловонную шкуру.

Эти варвары снова запретили иностранцам въезд в Россию, равно как и отправление католической службы[259]. Один только польский посланник, и то с большим трудом, мог получить позволение устроить у себя на дому часовню. Говорят даже, что они заставят москвитян ограничиться изучением только лишь письма и чтения, проявляя и в этом случае, как и во всем другом, свою тираническую и деспотическую власть, что заставит всех сильно сожалеть о великом Голицыне[260].

Последний построил огромное прекрасное каменное здание для коллегиума, вызвал из Греции 20 ученых и выписал много книг. Он убеждал дворян отдавать детей своих учиться в это заведение[261], разрешил им посылать детей в латинские училища в Польшу, другим же советовал нанимать для детей польских гувернеров. Иностранцам он разрешил свободный въезд и выезд из Московии, что до него не было в обычае[262].

Он желал также, чтобы дворяне путешествовали за границу для изучения военного искусства в иностранных государствах[263], так как он задался целью учредить порядочное войско вместо полчищ из крестьян, которые, будучи призываемы на войну, оставляют свои поля без обработки. Вместо этой бесполезной для государства службы он предполагал обложить население умеренной подушной податью[264].

Он думал также содержать постоянные посольства при главнейших дворах и дать полную свободу вероисповеданиям в Московии[265]. Допустив уже в страну иезуитов, он часто беседовал с ними. Но на другой же день после его падения они были высланы за границу, причем от имени царей было объявлено императору и королю польскому, которые прислали их, что отныне им навсегда запрещается приезжать в Московию[266]. Придерживаясь этого решения, они в марте 1690 года отказали послу польского короля, требовавшему от имени своего государя и от имени императора позволения проезда в Китай патеру Гримальди, находящемуся ныне в Польше[267].

Я никогда не кончил бы, если бы пожелал рассказать все, что знаю о князе Голицыне. Достаточно указать на то, что он хотел заселить пустыни, обогатить нищих, из дикарей сделать людей, превратить трусов в добрых солдат, хижины в чертоги, и что все эти предприятия погибли в Московии с его падением.

Собственный дом его был одним из великолепнейших в Европе, покрыт медными листами и внутри украшен дорогими коврами и прекрасной живописью. Он устроил также дворец для иностранных послов. Все это до того понравилось боярам и народу, что во время его управления в Москве было выстроено более 3000 каменных домов[268].

Такое число не покажется преувеличенным, если мы скажем, что в Москве находится до полумиллиона жителей, и что она состоит, собственно говоря, из трех расположенных один в другом городов; каждый из них огражден огромной стеной и рвом, наполненным водой для защиты Москвы от нападения татар и поляков. Первый из них называется Кремль, второй — Белгород, т.е. Белый город, а третий — Новгород, т.е. Новый город.

Любопытным для иностранцев является в этом городе то, что в декабре месяце возводятся на площади 2000 деревянных домов для восточных и европейских купцов. Князь Голицын построил также на Москве-реке, впадающей в Оку, каменный мост о 12-ти арках, очень высокий, ввиду больших половодий; мост этот единственный каменный во всей Московии, строил его польский монах[269].

НРАВЫ И РЕЛИГИЯ МОСКВИТЯН

Москвитяне, собственно говоря, сущие варвары, недоверчивые, лживые, жестокие, развратные, обжорливые, корыстолюбивые, нищие и трусы, все они рабы, исключая трех иностранных родов: князя Черкасского[270], бывшего владетеля страны того же имени, очень богатого, Голицына и Артамоновича. Они до того грубы и невежественны, что без помощи немцев, находящихся в Москве в большом количестве, не могли бы ничего сделать хорошего.

Они неопрятны, хотя и часто моются в специально построенных для этого банях, которые натапливаются до такой степени, что никто на свете не мог бы перенести такого жара. Мужчины и женщины ходят вместе в одну баню[271], которая обыкновенно ставится на берегу реки для того, чтобы кто не стерпит жара, мог бы идти и бросаться прямо в холодную воду, что они проделывают одинаково и зимою и летом.

Хотя москвитяне очень крепкого сложения, но к холоду они чувствительнее, чем поляки (т.е. лучше топят свои дома и теплее одеваются. — А.Б.). Пища и питье у них самые грубые. Обыкновенная пища состоит из огурцов и астраханских дынь, которые они мочат на зиму, заквашивают и солят. Они не едят телят из-за предрассудка, о котором стыдно рассказывать, а голубей — из-за того, что Святой Дух изображается в этом виде.

Мужчины одеваются почти так же, как поляки. Богатые носят зимой платья из голландского сукна, с дорогим меховым подбоем; шапки украшают драгоценными каменьями — те, кто может, или же вынизывают жемчугом, которого в этой стране очень много. Летом же одеваются в платья из персидских и китайских шелковых тканей.

Женщины одеты по-турецки. Самая беднейшая старается сделать себе шапку из персидского сукна, сообразно со средствами, более или менее дорогого. Богатые вынизывают свои шапки жемчугом или драгоценными каменьями. Зимние женские платья, или кафтаны, делаются из золотой парчи, подбитой куницами; летом — из китайских тканей. Под своим головным убором москвитянки тщательно прячут волосы. Ходят они с большим трудом, так как башмаки их сделаны на манер сандалий и в то же время — в форме туфель, которые слишком широко сидят на ноге.

Безрассудство этих женщин доходит до того, что они красят себе лицо, бреют брови, места которых раскрашивают в самые разнообразные цвета[272]. Они весьма расположены к иностранцам и легко вступают с ними в интимные связи. Они презирают своих мужей, которые выказывают свою ревность лишь в том случае, когда ухаживающий не делает подарков[273].

Москвитяне любят ходить пешком и очень быстро шагают. Экипажи у них самые жалкие, и большая часть москвитян ездит по городу верхом, на плохих лошадях, предшествуемые слугами, бегущими впереди, с непокрытой головой. Зимой лошаденку запрягают в сани — единственный их экипаж. Женщины ездят в дурных экипажах, колясках вроде паланкина, обыкновенно запряженных в одну лошадь. Садится их в такую повозку пять-шесть, как будто в ящик, потому что скамеек внутри нет. Хотя в Москве находится до 500 000, даже, может быть, до 600 000 жителей, но в ней нет и трехсот таких колясок, но зато имеется с тысячу маленьких тележек, запряженных в одну лошадь, для перевозки публики за небольшую плату с одного места на другое[274].

Имеется в Москве также несколько колясок вроде французских, которые более богатые люди выписали из Голландии и Данцига. Царские кареты все очень старые; причина этому та, что они сами таковых не покупают, так как надеются получить их в подарок от иностранных государей или посланников. Лучшие, которые они имеют, делаются, по обычаю страны, с дверцами или же в форме паланкинов.