Жорж Ленотр - Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции Страница 31

Как только срыли верх колодца, найдены были первые скелеты. Они лежали на слое извести, под которым найдено было еще большее количество костей. Я пропускаю здесь некоторые ужасные подробности, о которых говорит доклад архитекторов. Скелеты сейчас же были взяты, положены в специально заготовленные ящики и перенесены в одну из келий монастыря. 8 июня весь колодец был очищен, и оставалось только тщательно осмотреть вырытую из него землю, чтобы извлечь из нее различные вещи, которые могли там оказаться. Действительно, кроме отдельных костей, в ней нашли множество обломков и осколков. Только садовых инструментов после пересчета оказалось 350 штук, затем была найдена метла, стаканы, бутылки, маленький бочонок, две бочки, простая фаянсовая посуда, окрашенная изнутри в белый, а снаружи в коричневый цвет, с маркой отцов-кармелитов. На некоторых тарелках виднелась надпись: «Босоногие кармелиты», на других были только буквы К Д. («Carmes dechausses»), и лишь на одной тарелке было изображение горы Кармель, над которой возвышался крест. Отрыли лежавшие вперемешку ночные горшки, кости от жаркого, обломки мраморных плит, раковины устриц, косточки персиков, дынные и тыквенные семечки, зеленый миндаль, банки из под варенья и аптечные баночки, ложку, вилку, губки, лампы, щипцы для завивки волос, нож, две лопаты, сильно заржавевшие и покрытые сгустками, похожими на запекшуюся кровь (вероятно, они служили орудием убийства). Еще там были ключ, часовой циферблат, пуговица от башмака, пряди волос…

Доктору Дуильяру поручено было определить, какого рода кости найдены в колодце. Он выполнил эту кропотливую работу и представил о ней подробный и чрезвычайно интересный доклад. Особенно тщательно он рассматривал следы от ран, сохранившиеся на черепах, по которым можно было судить, как именно несчастные были убиты. Почти на всех найденных целыми черепах обнаружен был перелом, начинающийся у внутренней стороны виска и кончающийся у теменной кости. Перелом этот, очевидно, был причинен очень сильным ударом тупым орудием (палкой, обухом топора и т. п.). На очень немногих найдены были огнестрельные раны. Из девяноста двух найденных челюстей всего двадцать одна была невредима, остальные были сломаны или раздроблены…

После всех этих открытий не оставалось сомнения, что найдены кости жертв сентябрьских избиений. Очевидно, могильщики, посланные секцией, почувствовали усталость, перевезя несколько (штук тридцать) трупов на кладбище Вожирар, и бросили остальные в высохший старый колодец, набросав сверху все, что им попалось под руку в саду — отсюда удивительное множество садовых инструментов. Они швырнули туда даже остатки угощения, выданного 2 сентября палачам Майяра после окончания их дела. Говорят, этот ужин был им подан в посуде монастыря, а на десерт они оборвали все плоды сада. Доктор Дуильяр пришел к заключению, что число людей, кости которых он осмотрел, доходило до 90–95 человек. Среди них было, по крайней мере, две женщины и трое детей младше десяти лет (эти кости могли попасть туда из церковных могил, разрытых из корыстных побуждений). На двадцати четырех скелетах найдены следы ранений, указывающие, что они погибли насильственной смертью.

Реликвии эти выставлены в склепе церкви кармелитов и представляют собой предмет поклонения богомольцев. Склеп, в котором они хранятся, является, быть может, самым волнующим зрелищем из всего, что можно увидеть в Париже. За толстой решеткой, покрытой неполированным стеклом, стоят две огромные раки, где на обтянутых бархатом полках разложены скелеты и черепа, хранящие шрамы от ран, нанесенных стальными или свинцовыми орудиями сентябрьских палачей. Вокруг часовни на черных мраморных досках вырезаны имена ста семнадцати жертв, которых истории удалось открыть. Сам пол засыпан землей, вырытой из колодца, а в отдельном склепе сохраняются обломки садовых инструментов, оружия, стекла и посуды, находившиеся в течение семидесяти пяти лет в соприкосновении с трупами мучеников.

Здесь есть еще одна могила, которая хоть и не принадлежит жертве сентябрьских избиений, но тем не менее является предметом поклонения верующих. Там покоится прах госпожи де Сойекур; она была дочерью дворянина, обезглавленного во времена террора после заключения в кармелитском монастыре, и ею овладело возвышенное желание приблизиться к этому месту, освященному кровью мучеников. С приходом лучших времен она употребила свое состояние на покупку церкви, монастыря и большей части монастырских угодий. Следовательно, это ей мы обязаны сохранением этого почитаемого места; благодаря ее набожному рвению постройки кармелитов были спасены от неминуемого разрушения, которое постепенно стерло с лица земли почти все памятники революционной эпохи. Здесь, по крайней мере, уцелели стены, которые видели много замечательного и красноречиво говорят о нем.

Глава IV

САЛОН ГОСПОЖИ РОЛАН

На языке гастрономов спинной мозг волов и ягнят называется amourette (любовное увлечение), и это куртуазное название придумал некий Ротиссе. Этот талантливый человек, служивший главным поваром у маркиза Креки, утверждал также, что именно он изобрел «суп деревянной ножки» (аккуратно срежьте мясо и обложите мозговую кость гренками). Честь эту оспаривает у него виконт де Бешамель де Нуантель, первый метрдотель регента, именем которого назван известный белый соус.

У этого Ротиссе от его брака с горничной маркизы Креки родилась барышня Фаншон Ротиссе, сочетавшаяся браком с мастером-ювелиром по имени Флипон… Оборвем здесь эту генеалогическую ветвь: ювелир этот, живший на набережной Очков, пользовался в 1772 году большой известностью среди жителей квартала. И не потому, что он отличался какими-то особенными дарованиями, а из-за своей хорошенькой дочери, свежей, как персик, и ученой, как целая библиотека. Звали ее Манон Флипон. Совсем еще ребенком она получила все награды за изучение катехизиса в приходе Святого Варфоломея. И буржуа ставили ее в пример своим дочерям как самую прелестную девочку в предместье.

Не можем сказать, чтобы хорошенькая Манон, ставшая впоследствии госпожой Ролан, при чтении ее мемуаров представлялась нам очень симпатичной особой. Восьмилетней девочкой она смеялась, когда ее добрая мамаша Ротиссе рассказывала ей, что маленьких детей находят в капусте, и до такой степени увлекалась сочинениями Плутарха, что вместо молитвенника брала их с собой в церковь. Шестнадцатилетней девушкой она говорила нежным голоском: «В смысле религии я согласна с авторами Пор-Рояля,[186] а их логичность и суровость подходят к моим взглядам». Все это вместе взятое придает ей вид позирующей для потомства претенциозной и педантичной мещаночки и мешает правильно судить о ней.

Всеми взглядами, составлявшими ее гордость, она была обязана чтению. Библиотека отца Флипона состояла из кучи разрозненных, пожелтевших и пыльных томов. Манон случайно открыла их, шаря по кладовым дома. В девять лет она читает Библию и заинтересована ею, «потому что она выражается также откровенно, как медицина». Читает она и «Гражданские войны» Аппиана, и «Комический роман» Скаррона, и «Записки» храброго Понти, и «Очерк геральдики», и сборник законов. Этой странной смесью питает она свой ум, когда дни напролет читает и мечтает.

Она любуется из своего выходящего на север окна «на огромное пустынное небесное пространство, на его чудный лазурный купол, великолепно окрашенный, начиная с голубоватого далекого востока, виднеющегося из-за моста Шанж, до запада, позолоченного яркой зарей, пылающей за деревьями парка и домами Шайо». Мастерская ее отца помещалась в большой меблированной комнате, украшенной зеркалами и несколькими картинами. Углубление около камина позволило устроить там нишу, освещенную маленьким окошечком. Там стояла кровать Манон, так тесно окруженная перегородками, что девочке приходилось влезать на нее со стороны ног; стул, столик и несколько полочек довершали меблировку ее уголка[187].

Если кажется удивительным, что этот ребенок читает «Кандида»,[188] то еще большее изумление возбуждает тон, которым она уже взрослой передает свои детские впечатления. В каждой строке ее просвечивает безмерная гордыня, невероятное тщеславие маленькой мещанки, преисполненной самолюбованием до такой степени, что «она не знала, что ей с ним делать». Она любуется собой в воскресенье за обедней, куда является в костюме, «который могла бы надеть дама, катающаяся в собственном экипаже». Ее манеры и речи вполне гармонируют с этим нарядом, но с еще большим восхищением она рассказывает о том, как в будние дни в холщовом платье шла со своей матерью на базар. Она выходила даже одна — оцените эту античную черту, — чтобы в нескольких шагах от дома купить петрушки или салата, когда мать забывала сделать это сама. Надо признаться, что это было ей совсем не по душе, но она исполняла подобные поручения так любезно и с таким достоинством, что фруктовщица или другая особа этого сорта спешила обслужить внучку повара Ротиссе прежде всех других клиентов.