Жорж Ленотр - Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции Страница 32

Если кажется удивительным, что этот ребенок читает «Кандида»,[188] то еще большее изумление возбуждает тон, которым она уже взрослой передает свои детские впечатления. В каждой строке ее просвечивает безмерная гордыня, невероятное тщеславие маленькой мещанки, преисполненной самолюбованием до такой степени, что «она не знала, что ей с ним делать». Она любуется собой в воскресенье за обедней, куда является в костюме, «который могла бы надеть дама, катающаяся в собственном экипаже». Ее манеры и речи вполне гармонируют с этим нарядом, но с еще большим восхищением она рассказывает о том, как в будние дни в холщовом платье шла со своей матерью на базар. Она выходила даже одна — оцените эту античную черту, — чтобы в нескольких шагах от дома купить петрушки или салата, когда мать забывала сделать это сама. Надо признаться, что это было ей совсем не по душе, но она исполняла подобные поручения так любезно и с таким достоинством, что фруктовщица или другая особа этого сорта спешила обслужить внучку повара Ротиссе прежде всех других клиентов.

«Эта малютка, — говорит она о себе самой, — которая прекрасно могла объяснить законы движения небесных светил, которая рисовала карандашом и тушью и в восемь лет танцевала лучше всех на вечере, где были взрослые девицы, — эта малютка часто принуждена была идти на кухню, чтобы зажарить яичницу или сварить суп». К этому она гордо прибавляет: «Я нигде не терялась», — что не мешает ей через несколько строк говорить о своем «глубоком смирении».

Ее повезли в Версаль. Невозможно выразить те страдания, которые пережила эта завистливая умница при виде роскоши, окружавшей тысячелетний двор монархов Франции. Она негодует, что ей с матерью пришлось поместиться в уступленной им на время квартирке под самой крышей замка. Она принуждена смотреть на различные церемонии издали, затертая толпою среди придворной челяди, и притом вздыхает, «думая об Афинах, где ее взоры могли бы наслаждаться произведениями искусства, не испытывая в то же время оскорбления при виде деспотизма». Но больше всего ее огорчает то, что она не привлекает всеобщего внимания. «Если мои глаза или моя юность вызывали кого-нибудь на комплимент, то в нем чувствовалось почти покровительственное отношение». А между тем она любезно сообщает потомству, что «заслуживала того, чтобы на нее любовались». «В четырнадцать лет, как и теперь, я была около пяти футов ростом; фигура у меня уже вполне сложилась. Красивые ноги с высоким подъемом, очень высокие бока, широкая, пышная грудь, покатые плечи, грациозная и прямая постановка корпуса, быстрая и легкая походка — все это было заметно с первого взгляда. В лице моем не было ничего эффектного, кроме ослепительной свежести; выражение его было чрезвычайно кротким… Рот несколько велик, встречаются тысячи более красивых ртов, но ни у одного из них нет улыбки более нежной и соблазнительной… Открытое, прямое выражение живых и кротких глаз, увенчанных темными, как и волосы, прекрасно обрисованными бровями, иногда удивляет, но чаще кажется ласковым и всегда пробуждает мысль… Цвет лица скорее румяный, чем бледный, нежная кожа, округленная форма рук, кисти их — приятные, но не маленькие; узкие и тонкие пальцы говорят о ловкости, движения их исполнены фации. Ровные белые зубы и полнота, свидетельствующая о прекрасном здоровье — вот сокровища, которыми наградила меня природа».

Не правда ли, этого вполне достаточно, чтобы одержать тысячи побед? Но вельмож Версаля не смутили все эти прелести, зато — подумайте, какая неудача! — в Манон влюбился мясник! Барышня Флипон удостаивала иногда, как мы знаем, своим посещением съестные лавки. Мясник, отпускавший ей товар, строил ей при этом глазки; на прогулке он постоянно попадался навстречу в своем лучшем черном костюме и низко кланялся дамам, не вступая с ними в разговор. Не решаясь признаться в сжигавшей его страсти, мясник выражал свои чувства прекрасными филе и нежными почками, которые он подносил молодой Флипон. Но, когда он сделал формальное предложение, девица Манон ответила, «что она никогда не выйдет за человека из простонародья и презирает коммерческих людей, богатеющих оттого, что они завышают цену и вымогают деньги у бедных рабочих».

О, философия! Какой смешною казалась бы она, если бы эти теории не привели бедную женщину к другому мяснику, от которого ей не удалось спастись. Однако, говоря о тогдашней госпоже Ролан, мы должны вспомнить и другую — женщину, мать, супругу. Ту, на которую указывали через полуоткрытую дверь ее товарки по заключению, когда она в тюрьме Сен-Пелажи часами плакала навзрыд, закрыв лицо руками. В особенности мы должны помнить, что она была действительно настоящей героиней в тот туманный ноябрьский день, когда телега везла ее сквозь ревущую толпу на эшафот.

В этот день мрачный кортеж Сансона[189] шел по обычному своему пути. Проехали мост Ошанж, повернули налево и двинулись по набережной Межиссер до площади Трех Марий. Те, кто видел госпожу Ролан во время этого путешествия, никогда не могли забыть ее. Едва телега проехала через мост, бедная женщина обратила взор на противоположный берег Сены. Короткие пряди ее темных волос, только что остриженных палачом, окружали разгоревшиеся щеки. Руки ее были стянуты позади веревками. Она держалась прямо и твердо, несмотря на тряску… и смотрела во все глаза.

Она смотрела туда, на этот белый дом с красной крышей, где протекли годы ее юности, на маленькое окошечко, за которым она спала, на высокие окна мастерской отца, на которые она так часто облокачивалась и мечтательно любовалась «на громадное пустынное пространство небес». Она вспоминала о давно прошедших воскресных днях, когда гордая и разряженная шла на уроки катехизиса к священнику церкви Святого Варфоломея, и соседи, стоя у дверей, любовались ею и дружески с ней здоровались. Она видела вновь любимые места, набережные, высокие деревья у Нового моста, старые дома площади Дофина — все знакомое, с чем теперь навеки прощалась. Она вспоминала также о милых летних прогулках вдвоем с матерью по Медонскому парку, о счастливых днях, проведенных в лесу Виллебон. Она вспоминала о своих честолюбивых мечтах, о жажде славы, о своем энтузиазме, о желании быть великой, служить родине, принимать участие в общественных делах. Она осуществила свои мечты и от этого умирала.

Без сомнения, впечатление, испытанное ею от этих воспоминаний о годах юности, было очень сильным, так как, приехав к эшафоту, она просила развязать ей руки, чтобы она могла записать необычайные ощущения, пережитые ею с минуты выхода из Консьержери до прибытия на место казни. Просьбу не исполнили, и тайну ее скрыла смерть.

И все же они осуществились — мечты этой гордой мещаночки, не желавшей выйти замуж за человека из простонародья. В двадцать пять лет она вступила в брак с человеком, которому было под пятьдесят, но зато это был дворянин, философ, ученый. Наверное, она со вздохом облегчения покинула старый дом на набережной Очков, чтобы уехать в провинцию, в имение, похожее на замок, со своим старым мужем, фамилия которого Ролан де Ля Платьер казалась дворянской. Была ли она счастлива? Любила ли его? Это должно было остаться тайной ее сердца; но, будучи ревностной ученицей Руссо, она, как и он, чувствовала такое желание исповедаться перед потомством, что не могла удержаться от самых интимных сведений. Поэтому нам известно, что чувства, которые она питала к своему мужу, «были такого свойства, что совершенно не походили на увлечение». Она жертвовала собою скорее из энтузиазма, чем из расчета. Часто чувствовала, что они разные люди; если она оставалась дома, ей приходилось переживать грустные минуты; если выезжала в свет, то бывала окружена там поклонением людей, «из которых, как ей казалось, некоторые могли ее слишком глубоко заинтересовать…» Рассудительная по природе, она находила странным и жестоким долг, связывающий двух людей, которых разница характеров, лет, чувств делала непонятными друг другу. Но в то же время она считала, что следует быть добродетельной для других и благонравной для себя самой. И она осталась благонравной: это была холодно обдуманная верность, но не любовь.

Что касается Ролана, то он обожал ее; он казался старше своих лет, говорил монотонно и исключительно о себе самом; это был упрямый и скучный человек Одевался он небрежно, и когда был уже министром, то гулял по улицам пешком в поношенной скверной куртке с продранными локтями, в шерстяных чулках… Но каким милым и прекрасным должен был казаться этот почтенный муж честолюбивой дочери ремесленника Флипона в тот вечер, когда около 11 часов — супруги Ролан собирались уже ложиться спать, — кто-то постучал в дверь отеля «Британник», где они жили. Это пришли Дюмурье и Бриссо[190], чтобы сообщить Ролану о назначении его министром внутренних дел и приветствовать своего коллегу. Какая безумная радость! Какие иллюзии! Какие мечты!