Роман Гуль - Азеф Страница 31

Молодой человек несколько раз сворачивал в улицы. "Вероятно, хочет выйти на Дмитровку", - думал Зензинов, ускоряя шаг. "Да, сворачивает именно на нее. Но кто же он? Чорт знает..."

Зензинов увидал, как выйдя на Дмитровку молодой человек замедлил шаг. "Надо догонять". Зензинов подходил вплотную к незнакомцу в бобрах. Теперь, поравнявшись, они сделали несколько шагов идя рядом. Никто из них не глядел друг на друга. Вдруг незнакомый сделал еле уловимый знак рукой и тут же отскочив с тротуара на улицу, крикнул навстречу мчавшемуся лихачу:

- Стой!

Лихач осадил большого вороного рысака, разгорячившегося в беге. Незнакомый не сказал ни слова. Оба они подошли к саням. И незнакомый пропустил Зензинова первым. Впрыгнув за ним, он резко крикнул на морозе:

- К Тверской заставе, как следует!

Рысак бросился с места, кидая в передок гулкие комья, понесся стрелой по Дмитровке. "Знакомый голос", - думал Зензинов, но молчал. Он был приглашен, ждал, чтобы заговорил спутник. Но молчал и спутник. Он даже не смотрел на Зензинова. Зензинов сбоку взглянул на укутавшееся в бобры лицо, откидывавшегося всем телом на ухабах незнакомого. "Не знаю. Лицо как каменное. Не русский должно быть. Что за притча?" - думал Зензинов. Но лихач так мчал по темным улицам, так гикал - "эей - ахх - берегись!" - так крякал по беговому на разошедшегося рысака, что где тут было думать. Сначала мимо летели освещенные улицы, теперь темные, неосвещенные домишки, и вот почти ничего, какие-то деревья, пошла Тверская застава.

Незнакомый оглянулся назад, придерживая от рвущегося ветра шапку. Оглянулся и Зензинов. В темноте прямой, оснеженной дороги никого. Только они несутся чортовым лётом, словно на ипподроме берут трехверстный приз. И лихач гикает, кричит...

- Налево, к трактиру! - закричал незнакомый. Голос Зензинову показался где-то слышанным. Но рысак уже осел под одноглазым покривившимся фонарем трактира и слышно, как тяжело носит боками рысак, как храпит от сумасшедшего хода.

Незнакомый выпрыгнул первый, сунул лихачу видимо столько, что тот снял только шапку. Зензинов прошел за незнакомым в трактир. И только, когда в отдельной комнате незнакомый снял шубу и бобра с лысеющей головы, он ахнул: "Да ведь это же Павел Иванович!" Но Павел Иванович молчит. Потирая от холода руки, глазами улыбнувшись незнакомцу, молчал и Зензинов. Каменное, серое, мертвое лицо у Савинкова. Он говорит половому брезгливо и повелительно:

- Дашь два ужина, что у вас есть на ужин? Прекрасно, водки дашь графин и вина, какое у вас есть вино?

- Никакое-с. Вина нету. Только водка.

- Водки и два ужина, да живее!

Зензинов смотрит - диву дается. Как будто он, Павел Иванович, никаких сомнений. А совершенно не он. Это не женевский юноша бежавший из Вологды. Поживший барин с усталым лицом, аристократически растянутым говором, повелительным жестом. "Вот это грим!" - в восторге думает Зензинов.

- Давайте будем кратки, ибо нас могут каждую минуту прервать, - проговорил Савинков. - Я - член боевой организации. Вы - член московского комитета партии. Не так ли?

- Так.

- Вы готовите покушение на Сергея? Неправда ли? Мне это известно. Но я должен вас предупредить, чтобы вы сейчас же ликвидировали всё, сняли наблюдение, сняли всех занятых в этом деле людей, потому что, - Савинков сделал паузу, - это наше дело, его веду я и оно близится к концу. По понятным причинам комитет об этом не знал, но теперь я вынужден вам открыть карты, ибо вы уже своим заявлением спугнули Сергея. Он переехал с Тверской площади.

- Разве? - тихо проговорил Зензинов.

- Да. Но он от нас никуда не уйдет. Я уже знаю, что он в Нескучном. Это даже лучше для нас и хуже для него. Теперь вместо короткого пути от Тверской до Кремля ему надо ехать от Нескучного к Калужским и затем к Москва-реке через Пятницкую, Большую Якиманку, Полянку, Ордынку и так далее. Мы убьем его на улице. И убьем скоро. Только повторяю, даете ли вы мне сейчас слово, что с завтрашнего дня вы снимете с него всякое наблюдение. Вы понимаете, надеюсь, это ведь не дело чести, а дело успеха. Кто ведет дело в комитете - вы?

- Да, я. И я могу вам сказать, что конечно с завтрашнего дня мы снимем наблюдение и прекратим всё. Мы даже не знали, что боевая в Москве.

- Это меня радует. По крайней мере, я думаю, что наша конспирация несколько лучше вашей.

- Дай Бог.

За дверью послышались скрипкие шаги полового. Он внес поднос с засаленными бараньими котлетами и потным графином водки.

- Холодная? - проговорил Савинков тем же брезгливым барским голосом.

- Точно так-с, как же водке зимой да не быть холодной?

- Ладно.

Половой небыстро вышел, скрипя сапогами.

- Это всё, зачем вы меня хотели встретить? - спросил Бензинов. - Я хочу сказать, если это всё, то может быть лучше, чтобы мы бросили ужин и уехали, ведь судите сами, если нас кто-нибудь здесь увидит, может показаться подозрительным, тому же половому. И тогда...

- Вы хотите сказать - виселица? - улыбнулся Савинков узостью глаз.

- Нет, я хотел сказать, - погибло дело.

- Ах так! Но я думаю, что мы с вами здесь в полной безопасности. И можем смело поужинать. К тому же я живу так уединенно, вижусь только с товарищами по делу и то урывками, мне приятно вырваться из кольца конспирации и посидеть со свежим человеком. Роль богатого ирландца не так то уж оказывается легка и весела.

Зензинов ел отбивную котлету, внимательно слушая. Он конечно знал безошибочно, что это Павел Иванович. Но до сих пор Савинков не назвал себя. И это дивило Зензинова. Когда Савинков опрокинул большую рюмку, заедая ее котлетой, Зензинов спросил:

- Скажите, в петербургском деле вы тоже участвовали?

Савинков посмотрел пристально.

- Да, - сказал он медленно, - как же.

- Я так и думал. Блестящее дело.

- Трудное, - сказал Савинков.

- Все дела террора трудные.

- Ну, как сказать. Наше теперешнее тоже конечно трудное. Но ведь это потому, что слишком высоки птицы.

Зензинов доел. Дальнейшее инкогнито казалось ему бессмысленным. Он сказал:

- Скажите, ведь вы жили у меня в Женеве, когда бежали из Вологды.

Савинков улыбнулся.

- Вы узнали меня сразу, Владимир Михайлович?

- Какой там сразу! У вас изумительный грим. Я узнал вас только тут, в трактире, да и то первое время сомневался. Вы изумительно перевоплотились в англичанина. Но и сами конечно изменились. Я не видал вас почти два года.

- Да, да, изменился. Конечно.

Опершись руками о стол, Зензинов слушал бесконечный рассказ Савинкова. Савинков говорил тихо, со множеством интонаций, то понижая голос, то повышая, о том, как трудно быть и жить боевиком, умирающий боевик отдает свое тело, а боевик живущий душу.

- Вы не поймете, не поймете как это тяжело. Это опустошающе, это ужасно, прервал свой рассказ Савинков. Зензинов, глядя на него, думал: - "Всё тот же обаятельный Павел Иванович, тончайший художественный рассказчик, яркий, талантливый. Какой изумительный человек. Какие силы у нашей партии, у революции, раз такие люди идут во главе - в терроре!"

- Я знаю, что еще раз отдаю свою душу, а быть может, и дай Бог, свое тело партии и революции, - говорил Савинков, - я знаю, это нелегко, но я отдаю себя делу потому, что слишком люблю страну и верю в ее революцию.

Зензинов взял его руку, крепко пожал.

- Все мы обреченные, - тихо сказал он.

- Но я верю в нашу победу, - ответил Савинков.

- Конечно. Разве без веры возможна наша работа? В особенности ваша, Павел Иванович?

- Да, - проговорил Савинков. - Ну что же, поедем? Они встали.

- Стало быть вы даете мне слово, что с завтрашнего дня комитет отдает нам Сергея полностью?

- Да.

- Прекрасно. - Савинков позвонил вилкой о стакан.

- Получи за всё, - бросил половому богатый барин. Половой, согнувшись у стола, начал было что-то выписывать грязными каракулями.

- Синенькой хватит? - крикнул Савинков, - что останется возьми себе, выпей за мое здоровье!

Половой оробел. Господа наели всего на два с четвертью. Что было ног бросился он к бобровой шубе, сладострастно снимая ее. Но Зензинову не успел подать. Он сам надел свое вытертое пальтишко.

Рысак зазяб у подъезда. Уж не раз проезжал его лихач. Ругался матерью на занесшихся в эдакий трактир господ.

- Зазяб? - с крыльца весело крикнул Савинков, - постой-ка, брат, разогреем! - Он крикнул половому. Половой вынес чайный стакан водки. Лихач только крякнул на морозе, но так, что лошадь вздрогнула. И, когда господа сели, дунул и понесся снег, комки, ухабы, гиканье. Ни говорить, ни видеть нельзя в сумасшедшем лете. Лихач сдержал рысака только когда по бокам замелькали теплые огни московских улиц.

14

Ни ночью, ни днем не спал Савинков. Всё заволоклось силуэтом Сергея, взрывом. Явки с Каляевым и Моисеенко шли ежедневно. Все стали нервны, бледны, худы. Словно чуя беду, генерал-губернатор в третий раз менял дворец. Из Нескучного переехал в Кремль, в Николаевский. И Каляев и Моисеенко остались теперь по ту сторону стен.