Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930) - Шэрон Ковальски Страница 31

контроля» [Boritch, Hagan 1990: 595][165]. С. Фрэнк подтверждает, что схожая ситуация имела место и в России — он пишет, что «изменение в структуре занятости женщин и всплеск патерналистской и нравственной озабоченности такими изменениями явственно повлияли на то, за какие преступления женщин судили и осуждали» [Frank 1996: 542][166]. Соответственно, хотя женщины в России, видимо, действительно совершали правонарушения самого разного рода, их наиболее последовательно и часто обвиняли в традиционных «женских» преступлениях: — то есть поступках, которые наиболее отчетливо шли вразрез с общепризнанной предписанной ролью женщин как матерей.

Вне зависимости от потенциального воздействия «модернизации» на женскую преступность, статистика, собранная российскими криминологами, лишний раз убеждала в традиционном характере женской преступности. Согласно данным с 1874 по 1878 год, только 8,7% от общего числа преступников составляли женщины. К 1889–1893 годам произошло увеличение до 12% [Итоги 1899: 136][167]. Несмотря на достаточно значительный рост, типы преступлений, за которые женщин отдавали под суд, оставались неизменными. С 1876 по 1886 год именно женщины были признаны виновными в 98,6% детоубийств, 69,7% отравлений, 41,6% случаев убийства супруга и 17% домашних краж, и при этом — только в 5,5% подлогов и 2,9% ограблений. К 1890‑м женщины составляли 98,5% осужденных за детоубийство, 68,7% осужденных за отравление, 45% — за убийство супруга, 2,4% за подлог и 3,3% за ограбление[168]. Статистика свидетельствует о том, что следователи и криминологи продолжали опираться на традиционные определения «женских» преступлений. Более того, рост уровня женской преступности, при том что типы совершенных женщинами преступлений оставались неизменными, свидетельствует о том, что женщин наиболее часто арестовывали и судили за традиционные женские преступления (детоубийство, аборт, мужеубийство и так далее) — за те самые правонарушения, которые несли прямую угрозу общественной стабильности, поскольку ставили под вопрос роль женщин как матерей и кормилиц. Эти цифры далеко не обязательно отражают истинный объем женской преступной деятельности, скорее по ним можно судить о представлениях полиции и судов о сущности женских преступлении и о том, каким родом деятельности женщины занимаются[169].

Проведенный Фойницким уровень анализа преступности среди женщин-работниц подтверждает, что общественное положение оставалось самым значимым фактором для понимания криминологами женской преступности. По его мнению, традиционная замкнутость женщин в домашнем кругу приводит к более острой неудовлетворенности и заставляет острее переживать бытовые проблемы, что в итоге и толкает женщин на убийство. При этом Фойницкий полагает, что наемный труд способен снизить уровень женской преступности: «Домашний очаг, таким образом, отнюдь не ограждает женщину от преступлений, лучшим средством против которых, по крайней мере при современных условиях нашей жизни, оказывается для нее именно труд» [Фойницкий 1883: № 2, 142]. Он даже установил, что женщины, работающие на предприятиях, совершают преступления реже, чем домохозяйки. Некоторые историки утверждают, что труд на фабриках спасал женщин от уголовных преступлений, поскольку у них появлялась своего рода социальная поддержка[170]. Фойницкий, напротив, судя по всему, полагает, что женщина, которая ушла из дома и отказалась от своего традиционного положения в обществе, будет реже совершать традиционные «женские» преступления, напрямую связанные с домашней сферой: в результате создается иллюзия уменьшения числа женских преступлений. Для Фойницкого расширение диапазона преступности среди женщин-работниц служило отражением процессов, которые делали женщин более современными, заставляли более активно участвовать в «борьбе за существование» — и, соответственно, сближали их с мужчинами в их преступных побуждениях.

Кроме того, Фойницкий считал уровень образованности женщин ключевым фактором для понимания их склонности к преступлениям. Он выяснил, что более 90% женщин-преступниц были неграмотны — уровень куда более высокий, чем среди преступников-мужчин, равно как и в целом среди населения[171]. Помимо этого, он отмечал, что уровень преступности выше среди малообразованных женщин и ниже среди более образованных [Фойницкий 1883: № 3, 125-126). По мнению Фойницкого, образование служило для женщин цивилизующей силой, поскольку расширяло их представления, раскрывало новые жизненные возможности, давало новые силы. Кроме того, оно удерживало женщин от преступлений, поскольку делало их более «гуманными» — учило ценности жизни и поднимало культурный уровень [Фойницкий 1883: № 3, 128]. Соответственно, образование способствовало вступлению женщин в общественную жизнь, помогая им осознать, в каком окружении они живут, и лучше подготавливая их к «борьбе за существование». Теоретически, лучшее понимание первопричин их проблем должно было удерживать женщин от того, чтобы традиционным агрессивным образом реагировать на невзгоды семейной жизни.

Однако, хотя перед женщинами открывались новые возможности и они активнее участвовали в «борьбе за существование», криминологические описания женской преступности продолжали подчеркивать ее ограниченность. Вот что пишет историк Фрэнк:

Русские исследователи, изучавшие судебную статистику, получали готовые подтверждения того, что женская преступность носит статичный и вневременной характер, — неизменное отражение гендерных, а вовсе не экономических и не социальных факторов, устройства судов и юриспруденции или иных параметров, которые определяют или культурно обусловливают преступление. <…> Соответственно, эти источники поставляли «научные» подтверждения мифического портрета женщины-преступницы, тем самым придавая конкретную форму нарративу, ответственному за создание этого мифа [Frank 1996: 565].

Хотя российские криминологи верили в прогрессивный потенциал вступления женщин в «борьбу за существование», их понимание природы женской преступности и представления о женщинах-правонарушительницах неизменно зиждились на традиционном взгляде на принадлежность женщины к домашней сфере.

Война, революция и НЭП

Годы Первой мировой войны, революций и Гражданской войны (1914–1921) вроде бы создали идеальный контекст и обстоятельства для того, чтобы женская преступность выбилась из привычных рамок. Условия военного времени предсказуемым образом заставили большее число женщин включиться в «борьбу за существование» — и чтобы сводить концы с концами, и чтобы заполнить рабочие места, покинутые мужчинами, которых отправили на фронт. Кроме того, Февральская и Октябрьская революции радикальным образом изменили юридическое и политическое положение женщин в российском обществе через расширение их прав и внедрение новой политики в вопросах семьи и социального обеспечения. Криминологи были единодушны в том, что эти перемены должны отразиться на женской преступности, и ждали роста как числа, так и разнообразия преступлений, совершаемых женщинами, поскольку теперь жизненные обстоятельства вынуждали их участвовать, подобно мужчинам, в «борьбе за существование», а законодательство к этому подталкивало. В годы войны уровень женской преступности действительно вырос, но к середине 1920‑х годов уже был сопоставим с дореволюционным периодом. Более того, доступная криминологам статистика не отражала того расширения типологии женского криминального поведения, которое они предсказывали в связи с более широким участием женщин в общественной жизни. Тем не менее, женская преступность продолжалa занимать советских криминологов раннего периода, возможно, потому, что она не изменилась так, как они этого ожидали; на попытки это