История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер Страница 32

за все мнимые заговоры, в которые упорно продолжали верить, и судить за сношения с внешними врагами государства. Однако генерал Дюпон, нередко проявлявший слабость, на сей раз возразил. Он заметил, что король Неаполя до сих пор признан всей Европой; Франция не вступала с ним в войну, хоть и требует его низложения; французские подданные могут предлагать ему свой меч, не делаясь виновными в преступных связях; ни один суд не согласится вменить в вину Экзельману его письмо; генерал, состоявший на службе и обязанный считаться с чувствами французского двора в отношении двора неаполитанского, виновен только в нескромном поведении и заслуживает выговора. Хотя король и разделял недовольство принцев Экзельманом, он всё же принял к сведению доводы министра и согласился на выговор как на самое суровое наказание. Выговор был сделан, и на время этот случай, которому позднее предстояло получить гибельные последствия, был замят благодаря благоразумию генерала Дюпона.

Переполнявшие Париж молодые офицеры тотчас узнали о происшествии с Экзельманом и, несмотря на легкость вмененного наказания, подняли большой шум. А вскоре им доставили новое неудовольствие того же рода. Генерал Вандам, офицер редкостного достоинства, но вспыльчивого нрава, исповедовавший самые энергичные революционные воззрения и словно созданный для того, чтобы навлекать на себя всякого рода клевету, несправедливо прослыл злейшим из людей и вместе с Даву сделался ненавистен врагам Франции. Возвращаясь из русского плена, он подвергся при проезде через Германию недостойным оскорблениям, и подобного инцидента должно было хватить, чтобы привлечь к нему всеобщий интерес. Ничуть не бывало, короля убедили сделать для Вандама исключение, если он явится в Тюильри, и не оказывать ему почестей, расточаемых остальным военачальникам. Едва прибыв в Париж, генерал явился в Тюильри в день приема военных его звания, но телохранители не впустили его во дворец и даже в некотором смысле выставили за дверь. Старый воин, проведший жизнь под огнем неприятеля, возмутился подобным обращением, наполнил Париж своими жалобами и нашел многочисленных слушателей.

В то время как в Париже шумно волновались незанятые молодые офицеры, в одном из самых отдаленных кварталов столицы скромно и уединенно жил человек: то был Карно, оставшийся после обороны Антверпена инспектором инженерных войск и даже представленный королю, но избегавший и двора, и общества революционеров. Этот честный человек, исполненный гордыни, но сбитый с толку страстями и логикой Революции, был нечувствителен к опале некоторых военных, которых считал безрассудными, но возмущался отношением к старым патриотам и был убежден, что имеет право и даже личную причину для осуждения Людовика XVI. Он вынашивал странную идею вновь поднять вопрос цареубийства в мемуарах, обращенных к самому королю;

способа обнародования мемуаров он еще не придумал, но сочинение их доставляло ему своего рода облегчение. В этих мемуарах, написанных с энергией, горечью и иронией, Карно обсуждал ужасный вопрос цареубийства, воспроизводя аргументы, имевшие в свое время хождение в Конвенте.

Действительно ли неприкосновенна особа короля? Это важный вопрос, говорил Карно, и на него по-разному отвечали во все времена и во всех странах, даже в Библии. В любом случае, история знает немало исключений, ибо нельзя притязать, чтобы такие чудовища, как Нерон или Калигула, оставались неприкосновенны для своих народов. Французская нация, назначая Конвент, предоставила его членам миссию судить Людовика XVI. Хорошо или плохо они его судили? Только история даст ответ, но в любом случае судьи не обязаны давать отчет в своем приговоре никакой власти на земле. Они могли ошибиться, но ошиблись добросовестно и при этом выказали бесстрашную любовь к своей стране. Теперь на них нападают, называют их преступниками, но от имени кого? Франция приветствовала приговор и возвела судей на высочайшие должности; станут ли и Францию называть цареубийцей? Так кто же эти обвинители, которые сегодня вернулись из-за границы и оскорбляют своих соотечественников, двадцать пять лет сражавшихся за Францию и свободу? А, это те самые эмигранты, которые разбежались, вместо того чтобы прикрыть Людовика XVI своими телами, разбежались под тем предлогом, что идут воевать на Рейн, и не только обратили оружие против собственной страны, но и подняли гневную бурю, от которой, в конечном итоге, несчастный король и пал.

По всей видимости, Карно не имел намерений обнародовать это сочинение, но в своем ослеплении революционными предрассудками считал возможным представить его королю и таким образом обсудить вопрос цареубийства с глазу на глаз с братом Людовика XVI. Он жил уединенно, но бывал у некоторых участников злосчастного судилища, таких как Гара и Фуше, и в конце концов передал им свои мемуары, испытывая потребность поделиться. Однако не такого человека, как Фуше, следовало брать в конфиденты, если требовалось хранить молчание. Едва попав к некоторым лицам, мемуары за считанные дни оказались скопированы, напечатаны, распространены и тысячами разошлись во Франции и за границей. Они отвечали всем страстям минуты: гневу революционеров, еще весьма многочисленных, тревоге приобретателей государственного имущества, недовольству военных и чиновников без должностей; они понравились даже либеральной партии, которая не одобряла цареубийства, но видела в этих мемуарах справедливое отмщение за недостойное поведение эмиграции. Сами эмигранты также пожелали прочитать сочинение, о котором говорили все. Этого было довольно, чтобы за несколько дней мемуары Карно стали известны Франции и всей Европе.

Как и следовало ожидать, они вызвали в партии эмигрантов приступ ярости. Эмигранты ответили, и их ответ в отношении справедливости и меры был не ниже уровня нападения. Карно указали, что некоторые люди должны быть счастливы уже тем, что не понесли наказания и их по безграничной доброте оставили в живых;

что им надлежит этим удовольствоваться, искать прибежища в глухой безвестности и так заслужить если не снисхождение, невозможное для их преступлений, то хотя бы забвение, им обещанное; что преступники 21 января, пролившие кровь отцов, должны, наконец, скрыться с глаз возмущенного мира и хотя бы уважить покой сыновей.

Инвективами дело не ограничилось, и правительство начало в отношении мемуаров расследование. Вызвали автора, который гордо признал свое авторство и прибавил, что намерений обнародовать свое сочинение не имел. Ему поверили на слово, ибо уважали больше, чем хотели в том признаться. Обратились к книгопродавцам, заподозренным в подпольном изготовлении копий, стали искать доказательства их участия в распространении преступных мемуаров. Все они были подвергнуты суду, что немало способствовало волнению умов. Сторонники Фуше и Барраса сильно взволновались и сделали новые шаги в направлении бонапартистов, которые каждый день делали шаги по направлению к ним. Происшествия множились, будто некая роковая сила хотела столкнуть в назревавшем кризисе всех и вся.

Как мы уже знаем, эмигранты с трудом покорялись статье хартии, которая гарантировала нерушимость государственных продаж. Они не переставали жаловаться и утверждать,