История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер Страница 31

Затем, очаровав любезностью всех, кого не обидел своими неосторожными поступками, и раздав тысячи орденов, граф д’Артуа направился в Париж.

В это самое время другой его сын, герцог Беррийский, совершил военную поездку вдоль границ, посетил Мобёж, Живе, Мец, Нанси, Страсбург, Кольмар, Гюнинген и Бельфор и вернулся в Париж через Лангр. Занимаясь исключительно смотрами войск, маневрами, вручением новых знамен и раздачей наград, он и нашел, и оставил войска недовольными. Этот герцог, старавшийся подражать манерам Наполеона, не произвел на армию плохого впечатления в первые дни Реставрации, но невозможность ли победить враждебные настроения военных, ошибки ли правительства, или его собственные промахи привели к тому, что он потерял популярность, раздражался и нередко поддавался гневным вспышкам, которые производили такое же пагубное впечатление, как политические и религиозные промахи его отца.

Таким образом, поездки принцев, хоть их и встречали повсюду с энтузиазмом, не принесли ожидаемой пользы, и положение в сентябре и октябре только ухудшилось. Некоторые меры правительства имели досадные последствия и натолкнулись на сопротивление палат, перед которым пришлось отступить. Так, военный министр Дюпон, обремененный несвоевременными расходами и изыскивая возможность сэкономить, попытался выгадать два миллиона на управлении Домом инвалидов. Наши бесконечные войны настолько умножили количество увечных и неимущих солдат, что пришлось учредить для них дополнительные отделения в Аррасе и Авиньоне, и теперь министр задумал избавиться от инвалидов, переставших быть французскими поданными, предоставив им единовременное пособие, а часть оставшихся французов отослав восвояси, с годовой пенсией в 250 франков. Экономия была несомненной, но мера показалась бесчеловечной, ибо для людей, большей частью лишенных семьи, 250 франков в год было совершенно недостаточно. Начались разговоры о том, что солдат, искалеченных на службе родине, выгоняют из приютов, тогда как тем, кто сражался против Франции, расточают денежную помощь, звания и чины.

Не менее сильное возмущение вызвало и другое, столь же непродуманное распоряжение министра. Требовалось заняться финансами Почетного легиона. Решено было временно оставить без содержания назначения, сделанные после заключения мира, пока ресурсы институции не позволят его предоставить. Но необходимо было справляться с расходами на приюты для дочерей неимущих военных. Приходилось содержать приюты в Сен-Дени и Экуане и несколько дополнительных заведений, в том числе два приюта, Барбо и Лож. Министру пришла в голову неудачная мысль закрыть Экуанский приют и приюты Барбо и Лож, назначив выставленным из них девушкам такую же пенсию в 250 франков. Дело осложнялось тем, что Экуанский замок принадлежал принцам Конде. Нетрудно было предположить, что сироток, чьи отцы пали за Францию, выкидывают на улицу, дабы вернуть замок прежним владельцам. При этом известии военные, уже волновавшиеся, заволновались еще больше, поделились своим волнением с обществом, настроив его в пользу бедных сирот, многие из которых не имели ни отца, ни матери и никак не могли выжить на 250 франков. Дело дошло до маршалов, и Макдональд подал жалобы королю и в палату пэров, членом которой являлся.

Наконец, довершил совокупность злополучных мер неудачный замысел министра в отношении военных школ. Задумав объединить военные школы Сен-Сир, Сен-Жермен и Флеш, дабы придать им, как он говорил, сплоченности, министр добился королевского ордонанса о слиянии трех школ в одну школу Сен-Сир. Создавалось, однако, впечатление, что ордонанс возвещал о намерении отстранить от военных школ буржуазию и принимать в них только дворян, открывая тем самым военную карьеру для них одних, как в старые времена.

Трудно описать впечатление, произведенное этими мерами. Хоть и было немало преувеличений в том, что твердили недовольные французы и их газеты, всем становилось очевидно, что попытки справиться с несвоевременными тратами на Военный дом и пенсии офицерам-эмигрантам усугубляют обнищание армии и ведут к восстановлению старого порядка вещей. Жалобы посыпались градом. Именно в этих обстоятельствах разительным образом выявилась полезность права на петиции, мало ощутимая в обычное время. Множество петиций было подано в обе палаты. Палата депутатов пожелала немедленно заслушать по ним доклад и, несмотря на протесты преданного эмиграции меньшинства, признала неправоту правительства, отослав ему все поданные петиции с приглашением, мягким по форме, но твердым по существу, отменить изобличенные акты. Пришлось пересмотреть всё сделанное, распорядиться о сохранении филиалов Дома инвалидов до тех пор, пока не умрут все военные, их населявшие; разъяснить, что по домам отправят с пенсиями только тех, кто попросит об этом сам, и так же поступят в отношении сирот Почетного легиона; наконец, что дома Барбо и Лож вновь откроют свои двери для девиц, которые не хотят или не могут удалиться в семьи.

Но возбужденным страстям требуется нечто большее, чем справедливость, им нужна месть, и они ищут ее всеми средствами. Офицеры на половинном жалованье, переполнявшие столицу, дневавшие и ночевавшие в парижских салонах и других общественных местах, вели с каждым днем всё более бурные и вызывающие речи. Их дерзость, раздражая правительство, неизбежно навлекала на них строгие меры, и дело постепенно дошло до своего рода словесной войны, которая могла, к сожалению, дойти и до насильственных действий.

Благодаря переходу на сторону противника Мюрат так и остался королем Неаполя. Его присутствие на троне Нижней Италии волновало не только итальянцев, но и Бурбонов, испанских и французских, добивавшихся его низложения на Венском конгрессе. Обе полиции – и правительственная, и графа д’Артуа – считали, что волнение умов происходит не по вине правительства, а от происков враждебных партий. Правительство не желало искать причину зла в себе и вообразило, что Мюрат с Наполеоном, недавно помирившиеся и владевшие огромными деньгами, используют их для разжигания враждебных настроений военных и чиновников без должностей.

Один взбалмошный англичанин, некий лорд Оксфорд, сделавшийся страстным поклонником Бонапартов, оказался в Париже проездом по дороге в Италию, и его сочли владельцем тайной переписки недовольных военных с Неаполем и островом Эльба. Договорились с английским посольством и подвергли его аресту, но не для заключения, а для изъятия бумаг. При досмотре выявилась их несущественность, что не вызвало бы удивления полиции, сохрани она хоть толику здравомыслия. Самый преступный документ из бумаг происходил от генерала Экзельмана, а преступление, тайну которого он содержал, было, как мы увидим, ничтожно. Генерал Экзельман, немало повоевавший под началом Мюрата и осыпанный с его стороны милостями, слышал, что державы намерены выдвинуть против короля Неаполя армии коалиции, и писал ему, что многие офицеры, в том числе и он сам, готовы предложить ему свой меч, если неаполитанский трон окажется в опасности. В письме не было ни слова ни о французских Бурбонах, ни о каких-либо планах их низвержения.

Хотя письмо не содержало того, что в нем искали, оно возбудило крайнее неудовольствие короля и принцев. Экзельмана решили покарать