Жорж Ленотр - Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции Страница 33

Госпожа Ролан с безграничной ловкостью вела всю интригу.

Известно, что в начале 1791 года супруги вернулись в Париж, чтобы пробыть там несколько месяцев. Ролан был уполномочен представить Национальному собранию прошения Коммуны и торговых палат Лиона. Супруга с невыразимой радостью увидела снова берега Сены. Остановились они в отеле «Британник» поблизости от площади Дофина, и, конечно, молоденькой Манон лестно было показать всему кварталу, что она стала настоящей дамой и принимает у себя видных людей. Действительно, друзья Ролана были у власти, и Манон сразу поняла, что настал час, когда и она может сыграть роль.

Она поспешила в Собрание и просила представить ей Бриссо, с которым она уже переписывалась. Сейчас же она стала мечтать о том, чтобы сделаться хозяйкой политического салона. Она пригласила Бриссо. Однажды вечером он явился и привел с собою Петиона. За ним пришел Клавьер, затем Бюзо, Луи де Ноайль, Вольфиус и младший Антуан. Робеспьер заставил себя просить; но так как он знал, что там говорили о политике, и любил быть в курсе дела, то не замедлил сделаться одним из завсегдатаев «Британника».

Я могу представить себе, что общественные деятели нашего времени представляют собой лишь слабое подобие своих предков — членов Учредительного собрания и Конвента. Те были суровыми идеологами, начиненными теориями, и принимали всерьез свою роль членов парламента. Наши современники, люди более светские, менее педантичны и не брезгуют иногда, как мне кажется, сбросить с себя бремя государственных дел и отдохнуть от законодательных трудов. Но, как бы ни были преданны общественному делу такие люди, как Бюзо, Петион или Бриссо, я считаю неправдоподобным, чтобы между Собранием, где они мужественно заседали два раза в день, и клубом, где они регулярно проводили свои вечера, они испытывали желание собираться, чтобы снова говорить о политике. Этому я не могу поверить, хотя бы разговоры эти и происходили в обществе сурового Ролана, который представляется мне — бьггь может, я и ошибаюсь — чрезвычайно скучным человеком.

Конечно, это не так; эти люди были мужчинами, и если что-нибудь привлекало их в отель «Британник», то именно общество любезной, умной и красивой женщины. Она им льстила, и они старались нравиться ей. Так как она презрительно относилась к пошлому ухаживанию и комплиментам, они говорили при ней о счастье человечества. Это была их манера ухаживать за этой римлянкой, переодетой в костюм парижанки. А сам Ролан — заблуждался ли он на этот счет? Или понимал, что к ним приходят ради его жены, а не ради него самого? Не думаю. Но Манон не ошибалась на счет этого, доказательством чего является то, что она всегда присутствовала при этих разговорах. Она прекрасно сознавала, что если бы не показалась сегодня, то завтра не явился бы никто из них. Об этих собраниях в отеле «Британник» она оставила нам красноречивый очерк «Я жила, — пишет она, — в роскошном помещении, в хорошем квартале… Создалось обыкновение, при котором депутаты, собиравшиеся для совместного обсуждения различных вопросов, являлись ко мне два раза в неделю, после заседания в Собрании и перед заседанием в Клубе якобинцев.

Я сидела у окна перед маленьким столиком, на котором лежали книги, учебные пособия и женские рукоделия. Я работала или писала, в то время как они рассуждали. Я предпочитала писать, потому что тогда казалось, что я совсем далека от их разговора, и в то же время я прекрасно могла вслушиваться в него. Я могу делать одновременно несколько дел и так привыкла писать письма, что это не мешало мне слушать разговор о чем-нибудь совершенно отличном от содержания моего письма. Мне кажется, что во мне три личности. Я могу разделить свое внимание, как материальный предмет, пополам, и управлять обеими этими половинами как отдельное от них существо. Я помню, как однажды, когда эти господа оказались о чем-то различного мнения и спор их сделался очень шумным, Клавьер, видя, с какой быстротою я пишу, довольно остроумно заметил, что только женщина способна на подобное и что все же ему это кажется удивительным. «Что ж бы вы сказали, — улыбаясь, спросила я, — если бы я слово в слово повторила вам те доводы, которые вы только что приводили?».

Кроме обычных приветствий при появлении и перед уходом этих господ, я никогда не позволяла себе произносить ни слова, хотя часто мне приходилось стискивать губы, чтобы удержаться. Если кто-нибудь заговаривал со мною, то это бывало уже тогда, когда начинали расходиться и все вопросы были решены. Кроме графина с водой и сахаром никаких напитков у меня не подавалось, ибо я находила, что это единственное, чем можно угощать людей, пришедших поговорить сразу после обеда… Поведение Робеспьера на этих происходивших у меня собраниях было примечательно: он мало говорил, часто посмеивался, бросал несколько саркастических фраз, никогда не высказывал своего мнения. Но на другой день, после сколько-нибудь значительного разговора, он обязательно появлялся на трибуне Собрания и там пользовался мыслями, высказанными накануне его друзьями»[191].

Я долго разыскивал отель «Британник», где происходили эти собрания: он, наверное, еще существует, так как все дома на улице Ренего очень стары и не перестраивались с XVIII века. Мои поиски не увенчались успехом; но я не могу проходить мимо этих старинных зданий, не вспоминая о ночи 21 марта 1792 года, когда Дюмурье позвонил в дверь Ролана и сообщил ему великую новость: «Вы — министр!» Старик принял это известие с полным спокойствием, жена его напустила на себя вид равнодушия и достоинства, но мы, зная, какова она была, понимаем, что ею должна была овладеть безграничная радость. Все существо ее воскликнуло: наконец!

На другой день нагрузили сундуки на извозчика и мещаночка поспешила переселиться в отель министерства. Это был чудный дворец «на улице Нев де Пти-Шан», выстроил его Лево для графа де Лионна; там жил Поншартрен,[192] а элегантный Калонн[193] превратил его в одно из чудес Парижа. Как должно было биться сердце честолюбивой Манон с набережной Очков, когда она увидела украшенное колоннами величественное крыльцо своего нового жилища, а извозчик въехал в большой окруженный арками двор! Как легко вбежала она на крыльцо, прошла большие залы сторожей, поднялась по широкой лестнице с двойными перилами! Что думала она, когда очутилась в громадных салонах, среди скульптурных украшений, между которыми висело изображение Людовика XIV, венчаемого Славой, когда в высоких зеркалах отразилась ее фигура? Она была дома в этом роскошном дворце, одном из самых пышных отелей Парижа, который Людовик XV находил достойным помещением для чрезвычайных послов; в этом огромном комплексе, вмещавшем в себе две часовни, громадные летние и зимние апартаменты, конюшни на 53 лошади, десять каретных сараев[194].

В своих мемуарах она скромно умалчивает об этой главе своего романа: ей не хочется, чтобы читатели думали, что эта перемена в ее общественном положении могла взволновать ее. Она ни на минуту не выходит из своей роли героини-римлянки, не думающей ни о чем, кроме общественного блага, не желающей ничего, кроме спасения Франции. Но она была слишком женщиной, слишком парижанкой, чтобы не быть ослепленной своей судьбою, чтобы не восхищаться самой собой в тот вечер, когда в первый раз она заснула под балдахином, украшенным белыми перьями, среди расписанных фресками стен, боги и богини на которых, казалось, охраняли ее покой.

Сейчас же благодаря своему безукоризненному такту она поняла, что стала бы смешной, если бы вздумала разыгрывать знатную даму, и составила план своего поведения. Кроме ближайших родственниц, она запросто принимает лишь двух женщин — госпожу Петион, скромно живущую в ратуше, и госпожу Бриссо, почтенную мать семейства, преисполненную добродетелей и поглощенную хозяйственными заботами до такой степени, что она сама гладила рубашки своего мужа и смотрела в замочную скважину, прежде чем открыть двери на стук Два раза в неделю Манон дает обеды. Один раз коллегам мужа, к которым она присоединяла нескольких депутатов, и другой — людям политики, начальникам отделов министерства, писателям, философам. Стол убран со вкусом, но без всякой расточительности и излишней роскоши. За ним проводят немного времени, так как обед состоит всегда из одной перемены блюд. Она сама заказывает их и всегда сама угощает приглашенных. Гостей бывало человек 15, изредка — 18 и всего один раз их было 20. После обеда некоторое время разговаривали в салоне, а затем каждый возвращался к своим делам. За стол садились часов в пять, а к девяти все гости уже расходились.

Всего одна перемена блюд! Несчастье состоит в том, что в революционное время, когда одни поднимаются вверх, они оставляют за собой голодающих, которые прежде были их друзьями, у которых такие же жадные рты и которым так же хочется поучаствовать в дележке и быть хозяевами за столом, убранным со вкусом, хотя и без всякой расточительности. Одним из них был Эбер: злобный «Pere Duchesne»[195] не мог примириться с тем, что некоторые демократы, одинакового с ним происхождения и убеждений, успели достичь того, что живут во дворце, окруженные роскошью, тогда как он все еще прозябает в каморке на третьем этаже на улице Сент-Антуан. Со своей стороны, дочь ювелира Флипона находила вполне естественным, что она сделалась важной дамой, что играет известную роль, что у нее есть свой двор. Она считала, что заслужила все это своими дарованиями, своей философией, своей добродетелью: для нее Ролан был «Катоном», друзья его — «спартанцами», сама она «римлянкой». Наши добродетели, его добродетели, мои добродетели — вот слова, которые она беспрестанно употребляет. Несчастная! Она и не подозревает, что уже сделалась аристократкой и внушает столько же ненависти и зависти, как и сама Австриячка[196]. Так изменяется все на этом свете. Эбер со своим обычным остроумием и язвительностью сумел заставить ее почувствовать это. И сделанное им описание одного из обедов во дворце Ролана, где, по его словам, «вознаграждают себя за прежний пост», с этой точки зрения заслуживает, чтобы мы привели его здесь.