Линн Виола - Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления Страница 33

Отрицание наличия кулаков было скрытой формой сопротивления крестьян, скрытым актом защиты от лица всей деревни. Оказание поддержки соседу или соседям, объявленным кулаками, — еще более поразительное явление, требовавшее таких качеств, как смелость и самоотверженность. В отличие от форм сопротивления, которые можно было списать на типичное для мужиков поведение, или же от тайных подрывных актов, мирный способ — оказание поддержки кулакам — заключался в том, что крестьянин сам вызывался выступить, называл свое имя и говорил только по существу, рискуя как минимум быть объявленным подкулачником. Суть высказываний крестьян сводилась к требованиям справедливости, а крестьянская справедливость в контексте коллективизации приобрела антисоветский характер и потому всегда была потенциально контрреволюционной. Однако эта опасность не останавливала крестьян. Например, в одной из деревень Опочецкого района Ленинградской области крестьяне фактически проголосовали против исключения кулаков из колхоза{451}. Сообщалось, что в эти годы подобные случаи имели место и в других частях страны{452}. В отчете ОГПУ за февраль 1930 г. говорится, что 4 деревенских схода в Грузии отказались поддержать решение об отправке кулаков в ссылку{453}. На Средней Волге в деревнях Булаево и Ново-Никитино Каширинского района Оренбургского округа в ходе собрания бедняки категорически отказались отправлять в ссылку кулаков третьей категории, заявив: «Мы их раскулачили, а теперь пусть остаются и работают с нами»{454}. После того как в деревне Караджи Евпаторийского района в Крыму прошел обыск кулацких домов, бедняки собрались и заявили: «Ежели вы производите раскулачивание и выселение кулаков, то вместе с ними уходим и мы»{455}. Однажды на колхозном собрании на Кубани одна женщина набралась храбрости вступиться за кулацких детей, утверждая, что они могут быть хорошо воспитаны и заслуживают милосердия, когда начнутся депортации{456}. Четыре тысячи жителей деревни Стежинской Сосновского района Козловского округа Центрально-Черноземной области, после того как раскулачили их соседей, причастились в церкви, при этом у трех тысяч были надеты траурные черные нарукавные повязки{457}. Утром 3 марта 1930 г. в городе Запнярка Тульчинского округа на Украине плачущие родственники арестованных кулаков, которых должны были отправить в ссылку, собрались у входа в тюрьму, чтобы передать осужденным продукты, воду и деньги. Когда их перевозили на железнодорожную станцию для депортации, главы хозяйств молили пощадить их семьи. В ответ на это власти разрешили остаться некоторым старикам, остальных же начали запихивать в вагоны{458}. Бывали случаи, когда крестьяне обращались с петициями к высшим властям от имени своих соседей. Например, в селе Красноярск Омского района в Западной Сибири колхозница Сидорова организовала сбор подписей под петицией, где заступалась, как утверждало ОГПУ, за своего родственника кулака Палецкого, чья жена была батрачкой. Сидоровой удалось собрать 25 подписей{459}.

В некоторых случаях крестьяне на раскулачивание своих друзей и в особенности родственников отвечали насилием. После того как в деревне Слободские Дубровки Красно-Слободского района Мордовской области кулаков выгнали из их домов и заселили туда бедняцкие семьи, около 200 крестьян собрались в толпу и потребовали убрать этих бедняков из кулацких домов{460}. В деревне Павловка в Кучко-Еланском районе Пензенской области 70 крестьян, вооруженных граблями и вилами, разместили в своих домах раскулаченных крестьян, требуя ликвидации колхоза{461}. Бесчисленные восстания и акты насилия стали результатом раскулачивания и других видов репрессий, направленных против крестьян, официально признанных кулаками[50].

Большинство крестьян было неспособно открыто защитить своих злополучных соседей, так как ночью они в страхе наблюдали кошмарные действия мародеров. Иван Твардовский хорошо помнил, как экспроприировали имущество его семьи. Он вспоминал, что соседа попросили быть свидетелем. Сосед, как бы испытывая невыносимую боль, сел, заламывая руки от отчаяния, и сообщил семье Твардовского, что у него не было другого выбора. Другие соседи приносили им продукты, чтобы было чем питаться во время вынужденного путешествия{462}. Когда в Аткарском районе на Нижней Волге кулаков выкинули из их домов, соседи пустили их к себе{463}. В Угодско-Заводском районе Московской области, где даже по официальным данным властей допускались ужасающие «перегибы», крестьяне, а иногда и колхозы предоставляли пищу и укрытие сельчанам, подвергшимся экспроприации. В одной из деревень этого района репрессии были, очевидно, настолько страшными, что колхоз отказался принимать собственность раскулаченных{464}. Послевоенный эмигрант Федор Белов вспоминал, как крестьяне бойкотировали продажу экспроприированного имущества во время мирной демонстрации, безмолвно выражая свое единство в протесте против несправедливости{465}. Позже, летом 1932 г., крестьяне-толстовцы, которым было приказано разрушить дом экспроприированного кулака, просто исчезли. Борис Мазурин описывал это так: «В тайге нашей бригаде приказали разобрать два дома в шорском селе Абашево. Пришли, а оказалось, что это дом раскулаченного, в доме живет вся его семья и выходить из дома не хотят.

— Как же разбирать? — спросили мы.

— Разбирайте, да и все.

— Да ведь там живут!

— Разбирайте!

Наши посмотрели, постояли, повернулись и пошли. Разбирать не стали»{466}.

По всей стране в отчетах были зафиксированы случаи, когда крестьяне оказывали помощь раскулаченным семьям, которые неожиданно оказались без крыши над головой, хотя в официальных отчетах это описывалось как «жалость» и постоянно утверждалось, что кулак был политически изолирован{467}.

У советской власти, столкнувшейся с необходимостью действовать, причем в русле собственной порочной логики, не было другого выбора, кроме как максимально ослабить сплоченность деревни. Признание правды могло опровергнуть коммунистические догматы классовой борьбы и проявить истинную суть коллективизации как гражданской войны между городом и крестьянством. Те редкие сведения, которые позволяли судить о степени сплоченности деревни в ее сопротивлении государству, были отфильтрованы и оставались неизвестными народу{468}. Официальные же отчеты, напротив, делали акцент на широких связях между семьями различных деревень для объяснения поддержки кулаков извне{469}. Кроме того, они утверждали, что родственники депортированных кулаков вели активную переписку со ссыльными, используя их описания ужасов ссыльной жизни, для того чтобы добиться сочувствия и получить поддержку{470}. Нет сомнения, что семейные связи на самом деле были важны в деревнях советской России, но этот факт не умаляет значения единства деревни; напротив, он его усиливает. Официальные источники также часто характеризовали поддержку кулаков как результат «отсталости», это в основном касалось деревенских женщин, по определению отсталых и аполитичных. Такими объяснениями советская власть попросту деполитизировала подобную поддержку позволяя тендерному разделению превалировать над классовым или, с другой стороны, демонстрируя бесклассовую природу созданного в СССР образа «бабы». Наконец, главная ирония состояла в том, что в оказании поддержки кулакам обвинялись сами кулаки, в частности в тех случаях, когда они были экспроприированы, но при этом не депортированы. По мнению наркома юстиции Н.М. Янсона, разрешение кулакам остаться в деревне позволяло им становиться антисоветскими агитаторами{471}. Аргумент Янсона, несомненно, внес свой вклад в пересмотр логики второго этапа раскулачивания конца 1930 — начала 1931 г., когда во многих регионах больше не применялось разделение кулаков на три категории и все кулаки без исключения подлежали депортации[51].

Поддержка крестьянами соседей, объявленных кулаками, не означала отсутствия социальной стратификации или конфликтов в до-колхозной деревне и не говорила о том, что все крестьяне были на самом деле равны, что в деревне не было кулаков, социальных или политических трений или что некоторое меньшинство крестьян не вставало на сторону советской власти. Оказание поддержки соседям и утверждения, что «мы все равны», были частью того образа, который крестьянское сообщество явило внешнему миру. Во время коллективизации большинство крестьян были едины в своем протесте против советской власти, чужаков и навязываемой культуры, совершенно им чуждой. Они понимали, что коллективизация и раскулачивание скорее являлись основными орудиями в войне государства против крестьянства и крестьянской культуры в целом, чем результатом классовой борьбы или создания смычки с бедняками. В то время в деревне были распространены слухи о том, что репрессии против кулаков — это только начало: первыми заберут кулаков, потом придут за середняками, а затем та же участь настигнет и бедняков{472}. В начале 1930 г. на крестьянском собрании в одной украинской деревне коллективизацию назвали «окончательным уничтожением крестьянского хозяйства». Один из крестьян предупреждал своих соседей: «Вы думаете… что они, разрушив 2–3 кулацких хозяйства, этим ограничатся… вы ошибаетесь. Все крестьяне — маленькие капиталисты, придет очередь — и ваши хозяйства будут уничтожены»{473}. Мало кто из крестьян разделял иллюзии интеллигенции, которая до последнего не подозревала, что ее воспринимают как врага, пока не становилось слишком поздно. Большинство осознавало, что все кулаки — крестьяне, а значит, и любого крестьянина можно назвать кулаком. В деревне образ врага никогда не был абстрактным. Какими бы жестокими и нерешительными ни были отдельные крестьяне, они не стали жертвой разобщенности, вызванной политическими убеждениями, ненавистью, страхом или чувством вины, как это случалось с некоторыми представителями советской интеллигенции, которые в 1937 г. обрушились друг на друга с критикой и закрылись от общества. В этом отношении кулачество представляло главную силу, с которой нужно было бороться.