Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930) - Шэрон Ковальски Страница 34

являлось неприемлемым именно в силу того, что преступность, как порождение определенных общественно-экономических условий, должна была исчезнуть после построения социализма. Кроме того, советская пенитенциарная система ставила перед собой задачу исправления преступников через труд и просвещение. Полностью биологический взгляд на женскую преступность подрывал основные принципы советского проекта, делая исправление женщин-преступниц невозможным.

При этом биологический подход очень нравился большинству специалистов по преступности, в особенности — врачам и психиатрам: это явствует из того, как были организованы криминологические учреждения (см. Главу 2). До определенной степени, биологический подход отражал в себе озабоченность по поводу НЭПа. Страх перед потенциальным провалом советского эксперимента сосредоточился на женщинах как представительницах устаревшего образа жизни, в силу своей биологии не способных перековаться в советских гражданок[184]. Впрочем, достаточно часто криминологи усматривали в физиологии сопутствующий фактор преступных наклонностей и неотъемлемую составную часть толкований преступности. А. С. Звоницкая, например, утверждала, что понимание физиологической природы правонарушителя совершенно необходимо для понимания социологических причин преступления, и наоборот [Звоницкая 1924: 92]. Жижиленко добавлял: «Мы, тем не менее, не можем отрицать <…> что в определенных случаях [причиной] выступает пол, как фактор индивидуальный» [Жижиленко 1922: 27]. По мнению специалистов, истолковать женскую преступность можно было только с учетом и физиологических, и общественно-экономических предпосылок.

Исследования особо тяжких преступлений, совершенных женщинами, позволяли криминологам дополнительно акцентировать ту органическую связь, которую они усматривали между женскими физиологическими реакциями и общественно-материальным положением женщин, которое толкало их на противоправные действия против самых близких людей — родственников. С точки зрения криминологов, тяжкие преступления против членов семьи являлись особенно типичными правонарушениями, совершаемыми женщинами. По их мнению, женские биологические и физиологические циклы способствовали противоправным действиям, поскольку обостряли эмоциональные реакции и толкали женщин к агрессии по отношению к окружающим. Согласно статистике, собранной криминологом С. А. Укше, в 1923‑м году женщины составляли лишь около 15,5% всех заключенных московских тюрем, при этом убийц — 36,3% [Укше 1924: 44][185]. Укше подчеркивала, что убийство, особенно мужей и родственников, женщины, замкнутые в своем семейном кругу, совершают чаще любых других особо тяжких преступлений, кроме криминальных действий против детей [Укше 1926: № 2-3, 101].

В исследовании случаев мужеубийства, выполненном в 1926 году, Укше подчеркивает психологическую составляющую женской преступности и роль брака и ревности в таких правонарушениях. В частности, Укше рассматривает случай Д., двадцатилетней женщины из семьи образованных петербургских банкиров. После смерти матери и эмиграции отца Д. осталась без родственников, переехала в Псков, вступила там в комсомол, познакомилась с партийцем из рабочих и вышла за него замуж. Через год после свадьбы Д. обнаружила, что у мужа есть любовница. Через полгода муж бросил ее, заявив, что им нужно развестись — семейная жизнь отвлекает его от партийной работы. Д. на тот момент была на четвертом месяце беременности. Она по-прежнему любила мужа, стала после работы подкарауливать его возле его дома и особенно воспылала ревностью, когда квартирная хозяйка показала ей нежную записку его любовницы. Потом Д. купила пистолет. 12 апреля 1924 года Д. пришла к мужу и выдвинула ему ультиматум: либо он к ней возвращается, либо она покончит с собой. После долгого разговора, во время которого она просила как минимум дать ей денег на жизнь — на это он предложил ей продать пальто — она взяла пистолет и застрелила его [Укше 1926: № 4-5, 103-105][186].

Анализируя это преступление, Укше подчеркивает, что в момент убийства Д. находилась под влиянием физиологических и эмоциональных факторов:

Преступление совершенно в состоянии сильного аффекта, вызванного постепенным нарастанием раздражения против мужа, ревностью, бессонной ночью и ясно выраженным желанием мужа покинуть ее в тот момент, когда она особенно нуждалась в его поддержке и внимании. Несомненно, что на силе аффекта должна была отразиться ее беременность [Укше 1926: № 4-5, 105].

Нельзя исключать, что на крайность Д. толкнули тяжелые материальные обстоятельства, однако, согласно рассуждениям Укше, она совершила преступление под прямым влиянием своего эмоционального состояния, усугубленного физиологическим воздействием беременности. Укше заключает, что мужеубийство следует объяснять «не столько социальными причинами, сколько душевным волнением, вызванным изменой любимого человека» [Укше 1926: № 4-5, 106].

То, что при трактовке совершенных женщинами особо тяжких преступлений, связанных с домашней сферой, криминологи опирались на доводы физиологического и психологического характера, соответствует их пониманию женской природы и тесной связи женщины с семейным кругом. Куда более удивительно то, что упор на физиологию они делали даже в тех случаях, когда женщины совершали типично «мужские» преступления. Поскольку женщины якобы становились более похожи на мужчин в силу своего более активного участия в общественной жизни и «борьбе за существование», упор на женскую физиологию при объяснении не типичных для женщин преступлений — например, растрат — свидетельствует о том, что среди профессионалов по-прежнему преобладали традиционные взгляды. Согласно теориям криминологов, рост участия женщин в таких преступлениях, как растрата, следовало трактовать как постепенное расширение диапазона женской преступности. Общее число обвинений в растрате выросло с 29,2% от всех должностных преступлений в 1924 году до 49,1% в 1925‑м [Герцензон 1928: 79]. Криминологи выяснили, что в 1924 году женщины составляли 16,8% от всех растратчиков — незначительный рост в сравнении с 12,6% в 1922‑м [Гернет 1927б: 135]. В целом число должностных преступлений в 1926‑м почти утроилось в сравнении С 1922‑м, при этом число растрат увеличилось четырехкратно, так что к середине 1920‑х установление практических причин и сущности растраты превратилось в один из приоритетов криминологических исследований [Герцензон 1929: 26][187].

В своих объяснениях поступков женщин-растратчиц криминологи сосредотачивались не на материальной нужде, уровне образования или новообретенной вовлеченности в общественную жизнь, но на женской физиологии, сексуальности и патологических импульсах. Вот красноречивый пример, о котором пишет психиатр А. Н. Терентьева: пятидесятилетнюю С. признали виновной в растрате средств, принадлежавших ее нанимателю — деньги она проиграла в казино. Как сообщает Терентьева, на момент ареста С. работала секретаршей в московском представительстве Чеченской республики, в обязанности ее, в частности, входило хранение наличности. Поскольку помещение не охранялось, С. часто брала деньги домой. В октябре 1925 года она получила зарплату в размере 200 рублей, а также взяла домой 1500 рублей из кассы. В тот день, сразу после работы, она отправилась в казино играть в карты. Свои 200 рублей она проиграла быстро, а потом, понемногу, и все деньги работодателя. Она вышла из казино и вернулась домой в состоянии паники: рвала на себе волосы, билась головой о стену. Однако через некоторое время все прочие чувства вытеснило одно желание — и дальше играть в карты и забыть