Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930) - Шэрон Ковальски Страница 33

Гернет отмечал, что «постепенное завоевание женщиной прав и расширение области применения ее труда приводят к увеличению ее преступности. Но было бы совершенно неправильно выдвигать это возрастание преступности как довод против равноправности женщины и мужчины» [Гернет 1906: 142]. Тем самым он хотел сказать, что, подталкивая женщин к более активному участию в общественной жизни и, соответственно, к более разнообразной и богатой преступной деятельности, большевики, средствами своей эмансипации, сумеют тем самым свести на нет женские физиологические препоны и домашнюю изоляцию — женщины в итоге превратятся в современных советских гражданок. Соответственно, женская преступность служила маркером, позволявшим криминологам, измерять темпы движения женщин к социализму.

Анализируя тенденции в женской преступности, о которых писали криминологи 1920‑х годов, Шелли отмечает, что рост числа женских правонарушений стал результатом «непреднамеренных криминологических следствий войны и революции <…> в совокупности с действиями советских властей, которые сознательно вторгались в пределы того, что оставалось традиционной ролью женщины в российском обществе» [Shelley 1982: 266]. Согласно выводам Шелли, женщины оказались не подготовлены к волне насилия и к хаосу, которые им пришлось пережить в годы войны, равно как и к финансовому бремени, которое их вынудили на себя взвалить. Это, в сочетании с новообретенным пониманием того, что они имеют право самостоятельно распоряжаться своей жизнью (результат большевистской эмансипации), заставило женщин взять дело в свои руки — в результате выросло число совершаемых ими убийств и прочих преступлений. Шелли полагает, что преступления стали для женщин своего рода отдушиной: некоторые преступали закон, поскольку видели в этом «единственный выход из невыносимой экономической и психологической ситуации»; некоторые использовали преступления как возможность «дать выход накопившемуся раздражению после многолетнего давления со стороны мужчин» [Shelley 1982: 284].

Из проведенного Шелли анализа женской преступности в первые послереволюционные годы видно, какое воздействие оказали на жизнь женщин суровость и нестабильность революционного периода, равно как и изменения в нравственной и социальной политике, инициированные большевиками. Шелли подчеркивает влияние открывшихся женщинам новых возможностей в общественной, экономической и политической жизни на структуру женской преступности, воспроизводит предсказания советских криминологов касательно ожидавшихся изменений в женском криминальном поведении. Кроме этого, в качестве фундаментального фактора, позволяющего объяснить рост женской преступности после революции, она отмечает интерес нового режима к женским вопросам. При том, что большевики инициировали целый ряд мер, которые значительным образом изменили роль и статус женщины в российском обществе, эти их действия находились скорее в русле общей социалистической идеологии, чем в струе сознательного стремления решить «женский вопрос»[180]. Переселения военного периода, финансовая нестабильность и перемены в общественной жизни, безусловно, оказывали влияние на уровень женской преступности. Однако, сосредоточившись в своей научной работе на традиционных «женских» преступлениях в домашней сфере, криминологи тем самым подчеркивали неизменный характер женской противоправной деятельности, демонстрируя свои понятия об общественной роли женщины и свое понимание воздействия революции на женскую преступность.

В криминологическом анализе преступности в период после революции семейная и домашняя сфера оставались центральными факторами, толкавшими женщин на преступление и определявшими типы совершаемых женщинами преступлений — тем самым устанавливалась прямая взаимосвязь между женской преступностью и женской сексуальностью. Гернет, к примеру, отмечал, что по ходу и после войны значительно возросло число женщин, которым были вынесены приговоры за особо тяжкие преступления. Он обнаружил, что, хотя женщины составляли всего 15% от общего числа осужденных за преступления против личности, между 1922 и 1924 годом число женщин, приговоренных за такие преступления, выросло более чем на 59% в сравнении с куда более скромным — но при этом достаточно значительным — ростом на 15,5% среди мужчин [Гернет 1927б: 127][181]. Гернет подчеркивал, что, несмотря на расширение контактов женщин с общественной сферой в военные и послевоенные годы, особо тяжкие женские преступления сохраняли довоенные свойства: аборты, детоубийства и пренебрежение материнскими обязанностями оставались основными преступлениями против личности, которые совершались женщинами [Гернет 1927б: 129)[182]. Уровень преступности убеждал криминологов в том, что «проживание лишь в семейном кругу и ограничение интересов половою сферою определяет свойство женской преступности, уменьшая ее количественно и суживая рамки ее качественных различий» [Гернет 1922а: 136). Соответственно, поскольку женщины продолжали существовать в рамках домашней сферы, женская преступность оставалась прочно укорененной в сексуальности — женщинами руководили их физиология и репродуктивные циклы. Как отметил один исследователь, «ее физические особенности и социальные условия предрешают ее меньшее участие в преступлениях вообще и в наиболее серьезных в особенности» [Якубсон 1927: 33].

Для объяснения преобладания традиционных «женских» форм преступности среди правонарушительниц в послереволюционные годы, многие исследователи прибегали к биологическому анализу женской физиологии. Эндокринолог А. В. Немилов в своей довольно спорной работе «Биологическая трагедия женщины» указывает, что биологические различия между мужчиной и женщиной препятствуют серьезным изменениям в статусе женщины, несмотря на попытки достижения равенства между полами, а также что «понять жизнь женщины и женскую душу можно, только исходя из названной биологической базы» [Немилов 1927: 47][183]. Соответственно, объяснения женской преступности следует искать не только в общественно-экономической сфере, но также в контексте влияния женских физиологических функций на женское поведение. Как отмечает юрист Жижиленко,

вообще же следует заметить, что все явления, тесно связанные с половой жизнью женщин, отражаются на ее преступности. Период беременности, роды, послеродовой период, период их прекращения, так назыв. климактерический — все это должно быть принято во внимание при анализе женской преступности [Жижиленко 1922: 26].

С ним согласен В. Л. Санчов: «Уже давно доказано, что некоторые моменты половой жизни (в особенности у женщин — регулы, беременность, роды и климактерический период) специфически влияют на психику индивида и толкают его на преступные деяния» [Санчов 1924: 34]. Немилов добавляет, что если некоторых женщин менструация толкает на капризы, у других ее влияние принимает более паталогические формы, вызывая временное умопомрачение, толкая на совершенно иррациональные преступления и даже на самоубийство [Немилов 1927: 90]. Во всех этих рассуждениях физиология выступает центральным фактором объяснения женской преступности, поскольку, хотя женские сексуальные функции исследованы хуже, чем мужские, переживания женщин отличаются большей эмоциональностью, а значит, теснее связаны с женской психологией, на которую оказывают влияние репродуктивные циклы [Сегалов 1910: 808-809].

Проблема, которая возникала в 1920‑е годы с биологической теорией женской преступности, заключалась в детерминизме этой теории. Если вину за женскую преступность можно возложить за женскую сексуальность, значит, противоправное поведение нельзя ни скорректировать, ни искоренить, поскольку оно является органической частью женской физиологии. Это до опасного близко подводило криминологов к ломброзианским представлениям о прирожденных преступницах: получалось, что каждая женщина — потенциальная правонарушительница. Подобное толкование женской преступности в советском контексте