Олег Гордиевский - КГБ Страница 35

Не подозревая о том, что Мария была любовницей Опперпута, Пепита послала ей его досье, наивно полагая, что оно «удивило бы этого достойного джентльмена, если бы он узнал об этом». Захарченко-Шульц ответила, что Опперпут во всем ей признался, рассказав, что в 1921 году под пытками он согласился стать агентом-провокатором: «Он все рассказал и сейчас помогает представителям других стран, которых большевики водили за нос, окружив своими агентами, выйти из сложившегося ужасного положения…»

Захарченко-Шульц писала это письмо, находясь со своим любовником Опперпутом в Финляндии, где он якобы разоблачал деятельность «Треста». Однако признания Опперпута в прессе и частных беседах с представителями белой русской эмиграции и западных разведывательных служб были лишь последним этапом задуманной операции. Поскольку обман становился совершенно явным, ОГПУ решило свернуть деятельность «Треста», но сделать это так, чтобы, с одной стороны, повысить свой престиж, а с другой, деморализовать своих противников. Разоблачая ОГПУ, Опперпут постоянно подчеркивал, что чекисты — это колоссальная непобедимая сила. Кроме того, он намеренно преувеличивал масштабы поражения, нанесенного противникам ОГПУ. Он утверждал, что польская разведывательная служба практически полностью контролируется советскими агентами. Офицер одной из скандинавских спецслужб впоследствии говорил, что после разоблачений Опперпута разведывательные службы Финляндии, прибалтийских государств, Польши, Великобритании и Франции «на некоторое время практически прекратили общаться друг с другом».

В мае 1927 года Захарченко-Шульц и Опперпут вернулись в Россию. Накануне своего отъезда они пытались убедить Пепиту Рейли, как два года назад ее мужа, перейти границу вместе с ними. Но телеграмма, посланная ей в Париж, с предложением присоединиться к ним, и доставленная почтовой службой «Американ экспресс» по ошибке совсем другой г-же Рейли, дошла до нее лишь через две недели. Если бы она пришла вовремя, то Пепита постаралась бы убедить Захарченко-Шульц в том, что Опперпут был «явный провокатор», который своей «дьявольской хитростью» заманивал ее к краю пропасти. Генерал Кутепов считал, что Захарченко-Шульц, обнаружив заговор «Треста», «тронулась умом…, не в силах избавиться от навязчивой идеи вернуться в Россию и отомстить тем, кто обманывал ее, очиститься от крови многих людей, которых она невольно послала на смерть.» Вскоре после их отъезда Кутепов и г-жа Рейли получили известие о том, что на границе их уже ждали чекисты. Видя, что скрыться нет никакой возможности, Захарченко-Шульц застрелилась. «Так окончилась жизнь самой смелой из всех русских женщин, боровшихся с тиранами своей страны,» — писала г-жа Рейли. Вероятно, так же считал и Кутепов. Заместитель начальника ОГПУ Генрих Григорьевич Ягода в интервью газете «Правда» заявил, что на протяжении многих лет и Захарченко-Шульц, и Кутепов были агентами СИС.

Сегодня КГБ открыто хвастается успешно проведенными операциями «Синдикат» и «Трест», называя их величайшими победами над контрреволюционными заговорщиками и западными разведывательными службами. Однако до сих пор не вся еще правда стала достоянием гласности. До сих пор говорят, что главные действующие лица, Опперпут и Якушев, никогда не были агентами-провокаторами ЧК. Утверждают, что один якобы был «сторонником Савинкова», а другой — «монархистом» и что однажды, прозрев, они согласились сотрудничать с ОГПУ. Двадцать лет спустя после разоблачения «Треста» эта операция послужила прекрасной моделью для целой серии провокационных акций против СИС и ЦРУ.

Глава IV

Сталин и шпиономания (1926—1938)

Рассказ о последних часах жизни Феликса Дзержинского стал своего рода библейским сюжетом в литературе, повествующей об истории становления КГБ. Федор Фомин, самый высокопоставленный чекист, переживший сталинские чистки, писал: «20 июля 1926 года он пал на своем посту, борясь с врагами партии». Всего лишь за три часа до своей смерти Дзержинский выступал на Пленуме Центрального Комитета и Центральной контрольной комиссии с «пламенной речью против уклоняющихся от линии ленинской партии». По словам Фомина, обращаясь к аудитории, Дзержинский «с полным основанием» спрашивал: «Знаете ли вы, в чем моя сила? Я никогда не щажу себя (голоса с мест в зале: „Правильно!“). Именно поэтому все присутствующие здесь мне доверяют и любят меня. Я никогда не выступаю против того, что диктует здравый смысл, и если вижу беспорядок, я набрасываюсь на него изо всех сил».

Через несколько часов после признания своих собственных заслуг Дзержинский умер от инфаркта. Узнав о его смерти, участники Пленума, которые слышали его последнюю речь, пустились наперебой превозносить его:

«В тяжелые времена бесконечных заговоров и контрреволюционных выступлений, когда советская земля превратилась в пепел, а пролетариат, борющийся за свою свободу, оказался в кровавом окружении своих врагов, Дзержинский проявил нечеловеческую энергию, день и ночь без сна, без пищи, без всякого отдыха, он стоял на своем посту, его ненавидели враги рабочих, но он смог даже их заставить уважать себя. Его величественная фигура, личная храбрость, проницательность, прямота и исключительная честность снискали ему огромное уважение».

Смерть Дзержинского наступила в очень удобный момент для Иосифа Сталина. К этому моменту он уже практически одержал победу в затянувшейся борьбе за власть, которая последовала за смертью Ленина. «Железный Феликс», даже если бы ему не удалось ничего добиться, наверняка выступил бы против использования ОГПУ как инструмента провокаций и обмана в борьбе с инакомыслящими внутри партии, хотя те же самые методы он, не задумываясь, применял против врагов коммунистов. После смерти Ленина Дзержинский стал председателем Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) и начальником ОГПУ. Безусловно, он выступил бы против нападок на «буржуазных специалистов» в промышленности и жестокой классовой войны в деревне, которую Сталин начнет через несколько лет. В своей «пламенной речи» за три часа до смерти Дзержинский впервые выступил со столь беспощадной критикой в адрес партийного аппарата: «Когда я смотрю на наш аппарат, на нашу систему организации, на нашу невероятную бюрократию и наш крайний беспорядок, опутанный всевозможными проволочками, я буквально прихожу в ужас». На смену Дзержинскому был поставлен Вячеслав Рудольфович Менжинский, высокий, стройный мужчина в позолоченном пенсне, отличавшийся от своего предшественника большей мягкостью. На первый взгляд, эти два человека имели много общего: оба они были старыми большевиками и выходцами из зажиточных польских семей. Менжинский стал членом коллегии ЧК вскоре после ее основания и был назначен первым заместителем Дзержинского, когда тот стал председателем ОГПУ. Пожалуй, он был самым образованным из всех, кто приходил в руководство КГБ. Даже бывший сотрудник ОГПУ Георгий Агабеков, который после побега на Запад не проявлял особой симпатии по отношению к своим бывшим коллегам, говорил о нем как о человеке «глубокой культуры» и «всестороннего образования». По словам Федора Фомина, Менжинский свободно владел двенадцатью языками, когда он был принят на работу в ЧК. Позже он овладел китайским, японским, персидским и турецким языками. Но он проявлял интерес не только к языкам, но и к точным наукам: физике, химии, астрономии, математике. Вместе с тем Менжинский не был тем воплощением силы и власти, каким был его предшественник. Даже Фомин в своих официально одобренных панегириках вынужден был признать, что «у него не было командного голоса». Для многих, кто работал с ним, «было странно слышать приказ от председателя ОГПУ, который обычно начинался словами: „Я покорно прошу…“ Троцкий, преследование которого со стороны ОГПУ началось во времена Менжинского, считал его странной, бесцветной личностью: „Впечатление, которое он произвел на меня, лучше всего описать одним словом — никакое. Он выглядел, как тень какого-то другого, не реализовавшего человека, или, точнее, как плохой набросок к незаконченному портрету.“ Менжинский не был сталинистом. Во время Гражданской войны он встречался с Троцким на фронте и предупреждал, что Сталин ведет „очень запутанную игру“ против него. Однако сам он никогда серьезно не выступал против растущей власти Сталина. Еще до своего нового назначения Менжинский серьезно страдал от астмы. Очень часто он встречал посетителей, лежа на кушетке в своем кабинете на Лубянке. „Доктора приказали мне лежать“, — объяснял он. В апреле 1929 года у Менжинского случился инфаркт, который вывел его из строя на два года. В 1931 году он вновь начал выполнять свои обязанности, но здоровье не позволяло ему работать в полную силу, а к 1933 году он настолько ослаб, что даже не мог самостоятельно подняться по лестнице в свою комнату в Кремле и вскоре, практически отойдя от дел, поселился на подмосковной даче.