Юрий Эскин - День народного единства: биография праздника Страница 38

Продвигаясь к Москве, 30 июня Пожарский, сдав командование К. Минину и князю Н. А. Хованскому, на сутки отьехал в Суздаль, помолиться в Спасо-Евфимьев монастырь [77, 372]. Обитель эта была давним «богомольцем» его рода, там были похоронены некоторые его предки, в том числе отец, князь Михаил, а также породнившиеся с Пожарскими князья Хованские (оба рода имели общий склеп, в монастыре до сих пор хранятся некоторые вклады семьи Пожарских [165, 28; 63]). Рядом с монастырем находилась и почитавшаяся князем церковь Козьмы и Дамиана в селе Коровниках, одного из святых князь, видимо, считал своим патроном и упомянул церковь в своем завещании [169, 152]. По возвращении Пожарского ждали в Ярославле не вполне приятные гости. К «Совету всей земли» прибыл отряд иностранных наемников под командой шотландца по имени Яков Шав (т. е. Джеймс Шоу). Ушедшие из России после службы самозванцам, Сигизмунду, Шуйскому из-за прекращения выплат жалованья, они, видимо, прослышали о хорошем денежном и поместном окладе и вернулись из Европы, предлагая свои услуги. Ярославское правительство им вежливо, но твердо отказало. В ополчении было немало честных, надежных служилых иноземцев, не говоря уже о целых отрядах служилых татар, мордвин, марийцев, возглавляли отряды и входили в правительство северокавказские князья Черкасские, и какого-либо предубеждения не было (под Москвой присоединился даже один польско-литовский отряд). Но здесь Пожарский и его соратники узнали некоторых из тех, кто предавал законное правительство под Клушиным, а особенно возмутило Пожарского возвращение с ними в Россию капитана Жака Маржерета, с отрядом которого он еще недавно насмерть рубился на пылающих улицах Москвы во время мартовского восстания. Ландскнехты, способные перейти к неприятелю из-за не выданного вовремя жалованья или просто сторговавшись с ним, были опасны. Их велено было выдворить через Архангельск, а тамошнего городового воеводу понизили в должности, от более строгого наказания его спасла только молодость и неопытность.

27 июня в Московском кремле сменился гарнизон. А. Госевский увел свои полки, на смену пришло 13 хоругвей Н. Струся и 4 сотни запорожцев, что составляло 2500–3000 солдат [19, 74]. В начале июля, узнав об усилении войска гетмана Ходкевича, Пожарский начал высылать к Москве передовые отряды. Ходкевич стал лагерем близ Поклонной горы. По русским подсчетам, у него было около 8000 воинов. Современный польский историк Т. Богун подсчитал, что гетман располагал тремя отрядами отборной пехоты – венгерской Неверовского (800), польской Граевского (200) и немецкой Млоцкого (200 человек). Личный полк Ходкевича, ветеранов, пришедших с ним из Лифляндии, в составе которого были и тяжеловооруженные гусары, насчитывал 11 хоругвей,[58] каждая, правда, не дотягивала до сотни; еще 2 хоругви по 100 всадников и около 3000 конных казаков-запорожцев, всего около 6000. По иным подсчетам, общее число разной кавалерии приближалось к 7–8 тысячам, и около 1700–1800 пехоты [172, 156, 190–192]. Все это представляло сравнительно небольшую, но грозную силу в руках одного из лучших полководцев тогдашней Восточной Европы. Снижали маневренность армии громоздкие купеческие обозы (более 400 возов), которые гетману надо было доставить в Кремль. 24 июля к Москве подошли передовые отряды Второго ополчения под командованием Ф. Левашова и М. Дмитриева, 2 августа – князя Д. П. Лопаты-Пожарского. Вместе этот авангард насчитывал 1100 человек. Они укрепились у Тверских и Петровских ворот столицы и, выполняя приказ Пожарского, отказались соединиться с Трубецким.

Второе ополчение насчитывало, по новейшим подсчетам, около 7–8 тыс. дворянских отрядов из Нижнего Новгорода, Смоленска, Ярославля и других районов Северо-Востока, и около 3 тысяч казаков [19, 76–77]. Оценивая численность противостоявших армий, надо не забывать о неточностях подсчетов всех историков, которые базируются на источниках, учитывавших только полноправных воинов (дворян, стрельцов и казаков, получавших оклады, или гусар, пехотинцев, гайдуков по спискам и мемуарам). Но у каждого мало-мальски состоятельного воина были слуги – боевые холопы у русских, нахолки у польско-литовских воинов. Поэтому численность войск с обеих сторон надо увеличить не менее чем на треть.

В ночь на 20 августа Минин и Пожарский уже стояли у стен Москвы. Они нарушили планы Ходкевича, который сначала полагал, что передовые отряды Левашова, Дмитриева и др. начнут блокировать подходы к Кремлю через Арбат и Воздвиженку к воротам Кутафьи-башни (т. е. Троицким). Пожарский отклонил предложение Трубецкого стать одним лагерем, предвидя неминуемые раздоры между его войском и казаками и не собираясь, согласно местническим нормам, оказаться у него в подчинении. В это время Пожарский усилил полуразрушенные укрепления Земляного города близ Смоленской и Можайской башен, именно там, где, переправившись через Москву-реку, регулярная конница Ходкевича могла нанести главный удар. Гетман слишком поздно понял, что к планируемой им атаке на юг противник уже подготовился [172, 196].

Заняв позиции по стенам Белого города, от Арбатских до Чертольских ворот, Пречистенки и Остоженки, т. е. до самого речного берега, Пожарский справа и слева от центра, где находился сам, поставил войска А. В. Измайлова и князя В. Туренина, блокировав основные дороги к Боровицким воротам Кремля, на юго-восток от реки, и мог контролировать Крымский брод, поскольку Ходкевич выдвигался с другого берега, от своей основной ставки – Донского монастыря. Гетману надо было любой ценой преодолеть примерно 2 километра, чтобы провести в Кремль обозы по Чертольской (позднее Пречистенской) улице или по Остоженке, до Чертольской башни Белого города, а затем до Боровицкой башни Кремля.

Сражение началось утром 22 августа. Венгерская пехота и польская конница стали сильно теснить войска ополчения. Однако Пожарский находился в первых рядах, организовав мощный узел обороны и приказав конным воинам спешиться, поскольку биться надо было на улицах. Ходкевич пытался пробиться через обороняемые насыпи Скородома, он скакал от роты к роте, «рыкая, аки лев», по словам русского летописца, бросая своих людей в атаки. Кровопролитная битва длилась примерно до 8 вечера («шестого часу пополудни»). По русским источникам, часть русских полков была сброшена в реку, но центр с Пожарским устоял [77, 375–376; 19, 81].[59] Лагерь же Трубецкого, расположенный неподалеку, в Лужниках, не подавал признаков жизни. Отказавшись объединиться под его началом, Пожарский, несмотря на то, что формально они составляли единый фронт, должен был рассчитывать на собственные силы. На призывы о помощи, посылавшиеся в лагерь Трубецкого, казаки, завидовавшие окладам Второго ополчения, отвечали: «Богати пришли от Нижняго, и сами одни отстоятся от етмана».

Под конец дня, пытаясь развить успех, Ходкевич бросил на прорыв центра обороны около 2 тысяч регулярной венгерской пехоты и не менее 3000–3500 запорожских казаков под командой атамана Андрия Наливайко [172, 207]. С этим ударом была скоординирована вылазка из Боровицких и Тайницких ворот Кремля отряда осажденных, посланных И. Будилой и Н. Струсем для удара в тыл русским. Однако московские стрельцы с башен Белого города метко перестреляли нескольких ведших роты офицеров, солдаты же, по словам современника, буквально шатались под ветром от голода, и вылазка, на которую так рассчитывал гетман, захлебнулась [172, 209]. В то же время войска ополчения, зажатые между рекой и стеной Белого города, близ церкви Ильи Обыденного и у Крымского брода, отбивались из последних сил. Накануне Трубецкой попросил у Пожарского пять лучших дворянских конных сотен. Их решительно не хватало в этот момент. Однако Трубецкой не спешил с помощью. Бой уже превратился в кровавую рукопашную схватку: все сошли с коней и дрались, «яшася за руки», а тушинский боярин спокойно наблюдал, как стороны выматывают друг друга, вспоминая, вероятно, свои посылавшиеся в Ярославль мольбы о скорейшей помощи. Однако спасло положение отсутствие реальной дисциплины в его воинстве. Командиры пяти конных сотен, видя резню, не дождались приказа и двинулись на помощь своим. За ними последовали и четыре казачьих атамана во главе с А. Коломной, на ходу бросив Трубецкому, что «от раздоров воевод гибель Московскому государству происходит» [172, 211; 77, 374–375].

Поражение обернулось победой: значительная часть пехоты была перебита, даже взяли пленных и знамена. Ходкевич просчитался, понадеявшись на обострение конфликта Пожарского с Трубецким. Т. Богун полагает, что если бы сам гетман углубился с войсками в сечу, то неминуемо попал бы в плен, поскольку бегущие казаки и пехота не смогли бы его выручить [172, 213]. К ночи бой, длившийся 13 часов, затих. Потери обеих сторон были велики, но ощутимее – у поляков, как атаковавших. Тысячи погибших солдат Речи Посполитой были наутро захоронены в ямах. Одна из целей Пожарского была достигнута. Кремль не получил никакой помощи, оккупанты после вылазки еще больше ослабели. Правда, ночью Г. Орлов провел в Китай-город 600 венгерских гайдуков Ф. Неверовского, что укрепило военную силу осажденных, но только ухудшило их положение с провиантом [172, 215; 72, 374–375].