Юрий Эскин - День народного единства: биография праздника Страница 39

Поражение обернулось победой: значительная часть пехоты была перебита, даже взяли пленных и знамена. Ходкевич просчитался, понадеявшись на обострение конфликта Пожарского с Трубецким. Т. Богун полагает, что если бы сам гетман углубился с войсками в сечу, то неминуемо попал бы в плен, поскольку бегущие казаки и пехота не смогли бы его выручить [172, 213]. К ночи бой, длившийся 13 часов, затих. Потери обеих сторон были велики, но ощутимее – у поляков, как атаковавших. Тысячи погибших солдат Речи Посполитой были наутро захоронены в ямах. Одна из целей Пожарского была достигнута. Кремль не получил никакой помощи, оккупанты после вылазки еще больше ослабели. Правда, ночью Г. Орлов провел в Китай-город 600 венгерских гайдуков Ф. Неверовского, что укрепило военную силу осажденных, но только ухудшило их положение с провиантом [172, 215; 72, 374–375].

На следующее утро, 24 августа, Ходкевич решил отбросить проникшие в Замоскворечье войска Пожарского и попытаться прорваться к Кремлю с юга. Ночью его отряды заняли Большую Ордынку до наплавного Москворецкого моста. Трубецкой, понимая опасность, выслал туда отряд казаков, которые создали острожек – опорный пункт вокруг церкви Св. Климента между Большой Ордынкой и Пятницкой улицами, препятствовавший продвижению поляков к реке – казаки стрельбой из полевых пушек и пищалей остановили обозы. «Климентовский острожек» в дальнейшем несколько раз переходил из рук в руки.

25 августа ополчение Трубецкого (у него тогда было примерно 2500–3000 человек, в основном казаков и небольшое количество стрельцов и дворян), скоординировавшего на этот раз действия с Пожарским, залегло на валах Земляного города, обороняя Серпуховские и Калужские ворота, растянув линию обороны примерно на 2 километра [172, 221 ]. Ходкевич лично повел свои основные силы на линии Пожарского. Ударным кулаком были панцырные гусары князя Корецкого, Г. Глебовича и др. (не менее 800), их подкрепляла наемная пехота, уцелевшая после первого дня сражения, и спешенные гусары (около 700), с левого крыла наступали легкая польская конница К. Конецпольского и запорожцы атамана М. Серого (А. Наливайко ушел или был ранен). Они пытались продвинуть к Кремлю возы, построенные для защиты «табором». В ходе отчаянного утреннего сражения Пожарский, находившийся, вероятно, в первых рядах, был ранен (по польским источникам, пулей в руку). Его отряды начали медленно отходить к Москве-реке. Тогда казаки Трубецкого оставили позиции и вернулись в свой лагерь.

К 12 часам, заняв Серпуховские ворота, поляки стали продвигаться с обозами по Ордынке. Однако им надо было снова занять «Климентовский острожек». Венгерско-запорожская пехота начала выбивать оттуда ополченцев, боевой дух которых упал из-за преувеличенных слухов о ранении и чуть ли не гибели Пожарского. В этот момент казаки Трубецкого, увидев над церковью знамена противника, бросились к ним на выручку (Авраамий Палицын в своем сочинении приписывал это своим уговорам и обещаниям уплаты из монастырской казны) и отбили острог [172, 225]. На «Климентовский острожек» брошены были отряды из лагерей Пожарского и Трубецкого и из опорного пункта близ церкви Георгия на Яндове [19, 83]. Сеча была кровопролитной, пленных не брали, «одних венгорей перебили 700 человек» [77, 375–376]. По сути, там погиб костяк пехоты противника [19, 83]. Однако основным силам Минина и Пожарского приходилось тяжело. Вытесненные за реку, они не могли развернуться для новой атаки на Замоскворечье. Дальнейшую помощь им казаков Палицын приписывал своей агитации, возможно, отчасти так и было. Келарь, как правило, быстро находил общий язык с нужными ему людьми. Он в дальнейшем писал, что заклинал казаков помочь Второму ополчению, вспоминая их подвиги во время обороны Троице-Сергиева монастыря (хотя его аудитория состояла из «молодцов», воевавших в те времена по обеим сторонам стен), что Пожарский чуть ли не со слезами просил его воздействовать на казаков, во что верится с трудом, и что, услышав о жалованье от монастыря на земле и в случае гибели рае на небе, казаки бросились в бой с кличем «Сергиев!».

Надо заметить, что казаков привлекла, скорее, доставленная информация (не келарем ли?) о богатых возах, медленно продвигавшихся по той же Ордынке, перекопанной рвами. Автор «Повести о победах Московского государства», явный участник боев (возможно, это был один из командиров смолян А. Л. Варишкин), описывавший подвиги своего смоленского отряда, правда, о келаре ничего не знает, зато колоритно описал, как казаков уговорил «добросмысленный Козьма Минин»; по его словам, Козьма закричал им: «Вы, праздны стояще, кую честь себе обрящете… помощь учинити не хощете и вражде-злобе работаете?» Именно Козьма «своими доброумными словесы» убедил их, и казаки «яко от тьмы во свет уклонишася, всю вражию злобу забывше и чрез Москву-реку вброд поидоша, хотяше князь Дмитрееву полку… помощь учинити…» [92, 24]. В то же время в шатер Пожарского, располагавшийся в районе церкви Ильи Обыденного (сейчас это Обыденский переулок около Берсеневской набережной), явился Козьма Минин и предложил ему свой план – отбить переправу на Крымском броде. Раненый князь одобрил план и сказал: «Бери кого хочешь!» Минин отобрал три лучшие дворянские конные сотни и роту польского ротмистра П. Хмелевского, уже давно взявшего сторону Второго ополчения, и в середине дня 25 августа выбил пехотную и конную роты гетмана, заняв переправу. Вскоре отряды обоих ополчений начали переправляться через реку; после «Климентовского острожка» казаки взяли и острожек у церкви Св. Екатерины,[60] где ранее была полевая ставка гетмана. Ходкевич, бросив там палатки и обозы, ускакал к Донскому монастырю. Оставшиеся оборонять его острожек запорожцы, обычно не страшившиеся рукопашной, на этот раз бежали за валы Земляного города.

Победа была полная. Ополченцы захватили 400 возов с продовольствием, оружием и боеприпасами [60, 747]. Пожарский (видимо, несколько оправившийся), по воспоминаниям наблюдательного смолянина, заметил, что, взяв обоз, «казаки же на множество винных бочек и на многое польское питье нападоша»; тогда князь «повеле бочки… растаскати и бити, чтобы воинству от пития пакости не учинихомся. Людие же, наипаче на бой устремишася, множество полских людей побиша» [93, 34]. Они уже поняли, что явно перехватили инициативу, и бросились было за противником, перебравшись через валы и рвы, за пределы города. Однако Пожарский и Трубецкой запретили преследование, указав своим воинам, что двух побед в один день не бывает («двух радостей в один день не бывает, как бы после радостей горя не отведать!») [60, 747]. Время показало, что это было верное решение.

После 8 вечера (бои продолжались «с утра до шестого часу пополудни») в разоренном освобожденном городе загремела канонада. Воинство Трубецкого бурно праздновало, паля в воздух. За три дня боев доныне непобедимый гетман потерял не менее 1500 убитыми, ранеными, пленными и понял, что надо уходить. Собрав остатки войска у Донского монастыря, а это было около 400 кавалеристов и немного пехоты (запорожцы, видимо, ушли), он вернулся к Поклонной горе, где, ничего не предпринимая, стоял еще 2 дня, возможно потому, что не мог прийти в себя, испытав шок от поражения и потерь [19, 84]. Получив паническое письмо от Будилы из Кремля, он ответил, что не может продолжать боевые действия, и 28 августа снял лагерь и ушел к Можайску и Смоленску [172, 242]. Попытавшись затем пополнить войско, он наткнулся на противодействие давних недругов Потоцких и уехал к своей жене в Шклов [19, 245].

Решительным переломом в московских боях надо, видимо, считать организованную, скорее всего Пожарским, синхронную атаку из трех мест, уничтожившую большую часть польско-литовской пехоты в острожках, вследствие чего гетман остался без войска, а кремлевский гарнизон был окончательно заблокирован.

Победа и получение огромных запасов продовольствия и снаряжения в трофейных обозах улучшили взаимоотношения двух ополчений. Известия о конфликтах между ними распространялись по стране, отнюдь не укрепляя общий авторитет и мешая посылке под Москву подкреплений и в целом – консолидации провинциальных обществ. Поэтому после победы вожди ополчений пришли к выводу о необходимости объединиться и оповестить об этом страну. Были разосланы по городам грамоты, в которых писалось:

«Как Божиею милостию… гетмана Хоткеева побили… и запасов в Москву… не пропустили… а у бояр и воевод у князя Дмитрея Тимофеевича Трубецкого да у столника и у воеводы князя Дмитрея Михайловича Пожарсково разряды были розные, а ныне по милости Божьей и по челобитью и по приговору всех нас, стали они в единачестве и укрепилися на том, что им, да с ними выборному человеку Кузьме Минину, Московского государства доступать и Российскому государству добра хотеть во всем безо всякия хитрости, и розряд и всякие приказы поставили на Неглимне, на Трубе, и сидят в одном месте и всякие дела делают заодно… И вам бы, господа, – призывал «Совет всей земли», – во всяких делех слушати боярина и воеводы князя Дмитрея Тимофеевича Трубецкого да столника и воеводы князя Дмитрея Михайловича Пожарсково грамот и писать о всех делах к ним к обоим, а кто из них учнет писать к вам о каких делех-нибудь грамоты, а имя будет в грамотах одного из них, кого-нибудь, и вам бы, господа, тем грамотам не верить» [35, 230–231].