Виктор Брачев - Травля русских историков Страница 4

Как ни странно, эти квазиинтернационалисты и пламенные революционеры, яростно критикуя «буржуазную» либеральную русскую историографию, во многом переняли от нее свой антигосударственный пафос. От так называемой освободительной историографии, в частности дореволюционной кадетской, унаследовала школа М. Н. Покровского и характерную для нее неприязнь ко всему русскому, национальному, что, конечно же, не было случайностью. «Вы готовы, — с горечью замечал в связи с этим, обращаясь к либеральной братии, Н. А. Бердяев, — были признать национальное бытие и национальные права евреев или поляков, чехов или ирландцев, но вот национальное бытие и национальные права русских вы никогда не могли признать. И это потому, что вас интересовала проблема угнетения, но совершенно не интересовала проблема национальности»{32}. В сущности, так оно и было.

«Школа Покровского, — заявил в 1944 г. на совещании историков в ЦК ВКП(б) директор Института истории академик Б. Д. Греков, — своими оценками грозила морально разоружить народ. А разве не занимались тем же и до школы Покровского? Конечно, на иной лад и манер. Долго уже на палитре историков лежат только две краски — белая и черная, которыми историки пользуются весьма усердно. А между тем жизнь многокрасочна. Партия давно призывает историков покончить с «покровщиной», суть которой не только в самом Покровском и его «школе», а и в его предшественниках»{33}. Нельзя не согласиться с Б. Д. Грековым. Нигилизм советских да и постсоветских историков в отношении дореволюционного прошлого своей страны имеет, конечно же, куда более глубокие корни, нежели «ошибки» М. Н. Покровского и его учеников.

На кого прозрачно намекал в своем выступлении академик Б. Д. Греков, мы, таким образом, уже знаем. Что же касается определения царской России как «тюрьмы народов», приписываемого обычно В. И. Ленину, то стоит заметить, что оно было в большом ходу не только у марксистов, но и у злейших врагов большевизма — кадетов. Это же относится и к столь популярной для школы М. Н. Покровского теме исторической вины русских перед другими народами Российской империи. «Еще в досоветское время, — пишет в связи с этим отечественный историк Генрих Иоффе, перебравшийся в 1990-е годы в Канаду, — идея «вины России» (тюрьма народов) перед инородцами, но, пожалуй, прежде всего перед евреями, подпитывалась идеологическими и политическими интересами антицаристских (в России) и антицаристских вперемежку вместе с антироссийскими (на Западе) сил»{34}.

Вот, оказывается, какие глубокие корни имеют истерические крики ряда представителей радикально настроенной сегодняшней российской интеллигенции об угрозе русского фашизма, их настойчивые призывы к покаянию русских перед другими народами как собственно в самой России, так и на всем пространстве бывшего СССР!

2. НА ЗАЩИТЕ ИНТЕРЕСОВ НАУКИ: С. Ф. ПЛАТОНОВ В ПОСЛЕРЕВОЛЮЦИОННЫЕ ГОДЫ

Урон, нанесенный исторической науке в 1920-е годы школой М. Н. Покровского, мог бы быть куда большим, если бы не активное противостояние ей со стороны так называемой старой профессуры, продолжавшей на первых порах играть видную роль на университетских кафедрах и в Академии наук и после 1917 года. Естественным центром, или скорее символом, этого притяжения суждено было стать в 1920-е годы русскому историку академику Сергею Федоровичу Платонову{35}.

Родился он 16(28) июня 1860 года в городе Чернигове в семье типографского служащего. В 1869 году семья переехала в Петербург. После окончания в 1882 году историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета С. Ф. Платонов был оставлен профессором К. Н. Бестужевым-Рюминым при университете для подготовки к профессорскому званию. Крупнейшими вехами творческой биографии С. Ф. Платонова стали его магистерская («Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник») (1888) и докторская («Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время») (1899) диссертации.

Особенно важное значение в этом плане имела докторская диссертация С. Ф. Платонова, сразу же поставившая его в ряд с наиболее выдающимися русскими историками: В. О. Ключевским, Д. И. Иловайским, М. А. Дьяконовым, А. С. Лаппо-Данилевским. Возглавив в 1890 году, после Е. Е. Замысловского, кафедру русской истории Санкт-Петербургского университета, С. Ф. Платонов воспитал на ней целую когорту первоклассных историков: А. Е. Преснякова, С. В. Рождественского, С. Н. Чернова, Б. А. Романова, П. Г. Любомирова, А. И. Заозерского.

Нельзя не сказать и о напряженной административной деятельности С. Ф. Платонова в дореволюционные годы в качестве декана историко-филологического факультета (1900–1905) Санкт-Петербургского университета и директора Женского педагогического института в 1903–1916 гг. Впрочем, к 1917 году С. Ф. Платонов во многом уже отошел от дел, сохранив за собой минимум часов в университете, и лишь Октябрь 1917 года с его общественными катаклизмами заставил чуть было уже не ушедшего на покой ученого снова встать в ряды, говоря его словами, «повседневных работников»{36}.

Грозная опасность, нависшая в связи с революционными событиями 1917 г. над архивными и культурными ценностями, побудила С. Ф. Платонова не только вернуться к активной административной деятельности, но и подвигла его на, в общем-то, неординарный шаг: в мае 1917 г. он неожиданно вступает в Лигу русской культуры П. Б. Струве{37}.

По замыслу ее организаторов, Лига должна была объединить вокруг себя «все общественные слои, дорожащие традициями русской духовной культуры» и в «противовес разлагающему влиянию антипатриотических и интернационалистических идей» сыграть роль оплота национального возрождения. Сам П. Б. Струве шутя говорил, что Лига русской культуры есть в иностранных словах выраженное понятие «Союза русского народа». «В этой шутке, — отмечал С. Л. Франк, — содержалась горькая мысль, что в старой России патриотизм и национальное сознание стали монополией демагогических реакционных кругов — тогда как сами носители русской культуры и освободительных идей его чуждались»{38}.

«Русской культуре, — отмечал в июне 1917 г. В. Шульгин, — грозит в настоящее время серьезная опасность. Ненависть ко всему, что связано с прошлым, в революционное время сильна. Ведь сейчас люди, которые желают выслужиться перед толпой, поносят не только вчерашних владык, они поносят всю русскую историю»{39}.

«Вещи, — вторит ему П. Б. Струве, — следует безбоязненно называть своими именами: мы переживаем неслыханный в мировой истории кризис идеи науки и государства, и место, где разыгрывается эта бесовская трагедия национально-государственного отступничества, — есть душа русского народа». В результате «тяжелых испытаний», выпавших на его долю «в наши дни», в «широких народных массах оказался утраченным тот здоровый патриотический инстинкт, без которого невозможно ни нормальное международное бытие народа, ни здоровая внутренняя жизнь государства»{40}.

Несомненно, что присущее инициатору Лиги критическое мировоззрение, основывающееся «не на каких-то партийных принципах, но только на заботе о конкретной судьбе России…»{41} и присущий П. Б. Струве «либеральный консерватизм», в результате чего он «одинаково ценил» и «свободу человеческой личности и мощь организованного в государство народа»{42}, импонировали С. Ф. Платонову и были созвучны его собственному мировоззрению историка-государственника, прямо писавшего в 1918 г. о «мраке нашей современности» и ужасах «того распада, который сводит на нет плоды векового народного труда»{43}.

В пореформенный период, благодаря широкому распространению образования в народе, интеллигенция теряет свой исключительно дворянский характер. В условиях сознательного отстранения ее от общественных и государственных дел русская интеллигенция, отмечал он, «привыкла к осуждению правительственных порядков и взглядов и, следуя космополитическим убеждениям западников, стала переносить свое отрицание современной политической системы на особенности русской жизни вообще. Отсюда было уже недалеко до утраты того горячего патриотического чувства, которым была богата и сильна старая Русь и которым сравнительно стали бедны ближайшие к нам поколения интеллигенции»{44}.

«В период Февральской революции и Временного правительства, — показывал С. Ф. Платонов на допросе от 31 января 1930 г., — стало совершенно для меня, Дружинина, Чечулина (историк — умер) и других ясно, что слова Дурново из его записки: «Раз началась революция, дойдет до торжества крайних партий», сбываются. Такая точка зрения была и среди других ученых кругов. Неспособность к твердой власти Временного правительства, общее положение страны — наличие фронтов, демократизация (фактическая) армии и проблема социальной революции при полной неподготовленности нашей страны — вопросы ставит прямо и конкретно. Все мы, т. е. я и мои единомышленники, считали необходимостью конституционного строя во главе с твердой властью, которая одна только и может спасти страну…»{45} «Народную бурю, — считал С. Ф. Платонов, — надобно выдерживать, как выдерживают здоровые листы на крепком стебле» (письмо С. Д. Шереметеву от 21 августа 1917 г.){46}.