Виктор Брачев - Травля русских историков Страница 5

Важно подчеркнуть, что на государственно-патриотических позициях стоял в это время не один только С. Ф. Платонов, но и большинство университетских русских историков. «Считаю, — отмечал в своем письме к нему М. К. Любавский, — что все происходящее есть кара Божия нашей буржуазии и интеллигенции. Буржуазии за то, что временем войны воспользовалась для наживы, и интеллигенции — за ее легкомыслие, с которым она расшатывала институт монархии, смешав его с личностью монарха. Думаю, что и народу придется расплачиваться за то, что остался таким бессильным, каким был в XVII веке, с тою же небогобоязненною натурою, о которой говорит Котошихин»{47}.

Участие С. Ф. Платонова в «Лиге русской культуры», пусть даже символическое, важно еще и в том смысле, что оно выявляет глубинную сущность не только исторических общественно-политических взглядов С. Ф. Платонова, но и мотивы «соглашательства» этого «монархиста» с большевиками в первые послереволюционные годы — ярко выраженный патриотизм и государственность. Характерно в этом плане выступление С. Ф. Платонова, относящееся к началу 1919 г., на одном из собраний «Кружка молодых историков» в университете. По словам присутствовавшего на собрании Ю. Г. Оксмана, выступление профессора свелось к тому, что «Февральскую и Октябрьскую революции нужно рассматривать как крушение России с ее культурой и вообще великорусской национальности»{48}.

Не судьбой романовской династии, а судьбой России были озабочены наши историки-государственники в февральско-октябрьские дни 1917 года. «Революция, — пояснял свою мысль М. М. Богословский, — плохой порядок, но все же порядок, сменила беспорядком и потому может быть для нас гибельна»{49}.

«Пессимист и я. Не пугают меня теоретические кликуши, пугает «стихия», некультурная и слепо-злая и эгоистичная. Очень она стала заметна… Ну, да что же можно делать нашему брату, кабинетному ученому в настоящую минуту? Только ждать», — отмечал в апреле 1917 года С. Ф. Платонов в письме к С. Б. Веселовскому{50}.

Однако продолжался этот выжидательный период недолго. Развал государства и реальная опасность, нависшая в связи с этим над русской культурой и самим существованием единого русского народа, — вот что подвигло С. Ф. Платонова, забыв о своем духовном завещании и уже загодя приобретенном участке на Миусском кладбище, вновь встать после Октябрьской революции 1917 года «в ряды повседневных работников»{51}.

Как и для большинства его коллег, сама эта революция оказалась полной неожиданностью для С. Ф. Платонова. Дело в том, что Россия, по его мнению, была совершенно не подготовлена к «социальной революции» ни с какой точки зрения. Отсюда вывод ученого о случайном характере «Октябрьского переворота», победа которого объясняется им «общей в то время русской действительностью, войной и различного рода кризисами»{52}.

Так продолжалось около полугода, пока известный большевик Д. Б. Рязанов не привлек Платонова вместе с другими архивистами и историками к работе над организацией Главархива. Беседы с ним по разным вопросам той политической минуты внесли некоторую ясность в понимание С. Ф. Платоновым происходивших событий.

Впрочем, ясность эта была не полная и в целом период «недоуменного, но горячего осуждения коммунистического режима» продолжался до 1920 года, когда он окончательно втянулся в правильную работу по управлению Петроградским отделом Главархива и стал «сотрудничать» в других советских учреждениях, одним словом, превратился в «участника общей работы»{53}. Хронологически период окончания «горячего осуждения» С. Ф. Платоновым «коммунистического режима» совпадает с окончанием Гражданской войны, и тут его, казалось бы, можно понять: сама жизнь заставила профессора превратиться в «участника общей работы» с коммунистами.

Но представляется, что это было бы слишком поверхностное суждение о мотивах примиренческой позиции С. Ф. Платонова к большевистской революции. Корни ее значительно глубже и связаны с общеисторическими взглядами С. Ф. Платонова и его круга. На большевиков и их политику С. Ф. Платонов смотрел, прежде всего, как историк-государственник, видевший в них реальную силу, способную навести порядок в измученной войной и революцией стране. Показателен в этом отношении его разговор с сослуживцем по Центрархиву А. Изюмовым. «Это было, по-видимому, в самом начале 1920 г., — вспоминал Изюмов, — мы вместе вышли из Архивного управления в Ваганьковском переулке. С. Ф. Платонов сам начал говорить о том, что он не возлагает никаких надежд на Белое движение — «кто в лес, кто по дрова, а здесь централизованность и полное единомыслие»{54}. А где «централизованность» и «единомыслие», там и сила, без которой, конечно, ни о каком «государственном порядке» и умиротворении общества не может быть и речи. С. Ф. Платонов не только это понимал, но и умел ценить.

Твердая, устойчивая власть, государственный порядок — вот что привлекало С. Ф. Платонова в большевизме. «Общий ход жизни, — отмечал он, — поддерживал мое «примиренчество», вопросы питания и вообще снабжения теряли свою остроту, террористические выпады власти прекратились, и мне казалось, что гражданский строй получил устойчивые и мирные формы… Являлась надежда на то, что страна постепенно изживает переходный период смуты». Практическая же работа С. Ф. Платонова с новой властью еще более убедила его в том, что «новый порядок есть действительно порядок. В нем многое может не нравиться, но его нельзя не признавать, поскольку он охватывает те стороны жизни, которые имеют значение не классовое или партийное, а общенародное, поскольку для него надо работать не за страх, а за совесть»{55}.

2 апреля 1918 г. в Петрограде был образован Центральный комитет по управлению архивами, преобразованный 1 июня 1918 г. в Главное управление архивным делом (ГУАД) во главе с представителем Наркомпроса РСФСР Д. Б. Рязановым. Правой рукой Д. Б. Рязанова — его заместителем — стал С. Ф. Платонов, возглавивший организованное 1 июня 1918 г. Петроградское отделение Главархива{56}.

В этом же году С. Ф. Платонов становится директором Археологического института (1918–1923), а 31 декабря 1918 г., после смерти графа С. Д. Шереметева, коллеги избирают С. Ф. Платонова председателем Археографической комиссии.

Из других обязанностей общественного порядка, которые взвалил на себя в эти годы С. Ф. Платонов, можно отметить его председательство в созданной в 1919 году по инициативе Г. Я. Красного и И. А. Блинова Комиссии при наркомпросе РСФСР по изучению и изданию документов судебных процессов XIX века в России по обвинению еврейских сектантов в ритуальных убийствах. С самого начала еврейская часть комиссии (С. М. Дубнов, Л. Я. Штернберг, Г. Б. Слиозберг, вскоре его сменил С. Г. Лозинский) стала рассматривать предполагаемую публикацию как свое, чисто еврейское дело, с прицелом создать в дальнейшем на ее основе крупный еврейский исследовательский центр{57}. Отсюда ряд недоразумений и несогласий между русской (С. Ф. Платонов, И. А. Блинов, В. Г. Дружинин, Л. П. Карсавин) и еврейской частью Комиссии. В разгоревшейся в связи с этим дискуссии между ними С. Ф. Платонов настаивал на том, чтобы передавать публикуемые документы буква в букву, ибо нельзя, отмечал он, забывать, что «следует соблюдать полную объективность в вопросах племенных. Публикуемые документы могут вызвать остроту племенных разногласий. Надо считаться с тем, что будущие читатели — будет ли это, например, Замысловский или изувер-еврей — все равно могут сказать, что комиссия произвольно исправляет текст»{58}.

Однако поддержки у еврейской части комиссии точка зрения С. Ф. Платонова не нашла. «Прения интересные, — отмечал в своем дневнике за 17 апреля 1920 года С. М. Дубнов. — Русские члены несомненно верят отчасти в ритуальную легенду, но тщательно скрывают это. Однако и профессор Платонов проговорился о возможности существования тайной секты, совсем в духе Костомарова (Николай Иванович, выдающийся историк. — Б.В.). После долгих трудов удалось выработать модус совместной редакции. Был принят выдвинутый мною принцип: историческая наука не признает ритуальной лжи, а так как наше издание научное, мы должны исходить из этой предпосылки. Скрепя сердце, Блинов и Платонов пошли на уступку»{59}.

Как видим, очевидная для русских членов комиссии установка на нерешенность вопроса о самой возможности существования ритуальных убийств у отдельных еврейских сектантов-изуверов сразу же была интерпретирована еврейским патриотом С. М. Дубновым как скрытый антисемитизм. Любопытен в этой связи его разговор с одним из уже известных нам русских членов Комиссии В. Г. Дружининым. «После заседания, — пишет он, — подходит ко мне Дружинин и говорит, что его друг, покойный барон Давид Гинцбург, сказал ему по поводу ритуального навета: «А кто его знает! Может быть, у евреев есть неизвестная изуверская секта, совершающая ритуальные убийства». — «Я был поражен», — комментирует заявление В. Г. Дружинина С. М. Дубнов{60}.