Евгений Трубецкой - Из прошлого Страница 4

Весь жизненный уклад лопухинской семьи был совершенно и во всем противоположен укладу трубецковскому. Прежде всего у них было совершенно иное отношение к дому. Дом, городской и деревенский, был для них не местом парада, - а уютным и теплым семейным гнездом. И самая архитектура домов вполне соответствовала этому их назначению. В Москве это был серенький деревянный дом старосветско-помещичьего типа на Молчановке, с мезонином и уродливыми гипсовыми сфинксами на крыльце; мы, дети, разумеется, садились на них верхом. (Дом этот, ныне {25} принадлежащий H. A. Хомякову, к сожалению принял более городской вид, и сфинксы, столь любимые мною в детстве, исчезли). Стиль средней руки барского дома первой половины XIX столетия выражался в особенности в серых мраморных колоннах в кабинете и в спальне. В подмосковной Лопухиных - Меньшове имелось два светленьких деревянных помещичьих домика с мезонинами на холме над речкой. Контраст с ахтырским домом был, разумеется, полный: тот был великолепен, тогда как эти были миловидны и уютны. Да и местность меньшовская, с маленькой неглубокой речкой, со смеющимися, словно умытыми березовыми лесочками, была в полной гармонии с домом и являла собой яркий контраст с могучими елями и соснами ахтырского парка. Все в домах было просто, и ни о каких "высочайших выходах" в подобной обстановке, разумеется, не могло быть речи. Также и в парке с небольшими живописными овражками, со сколоченными на живую нитку мостиками, не было ни беседок, ни каких бы то ни было затей, но за то все вместе было бесконечно мило, уютно и жизнерадостно тем более, что и строгих ликов предков не висело по стенам. Тут не было ничего, что бы могло возбуждать в ребенке хулиганско-анархического чувства протеста.

И, странное дело, я помню уже четыре поколения в Меньшове; за это время два раза все там перестраивалось, так что из остатков двух домов составился один, менялись и фамилии владельцев, потому что Меньшово переходило по {26} женской линии. И тем не менее - меньшовская традиция и меньшовский уклад жизни - все тот же. Все так же Меньшово полно милой, веселой, жизнерадостной, преимущественно женской молодежью. Все та же там атмосфера открытого дома, куда приезжают запросто, без соблюдения строгих и тяжеловесных форм. Все так же все комнаты всегда неизменно полны гостей, переполняющих дом до последних пределов вместимости. Все так же среди гостей преобладают молодые люди, привлекаемые женской молодежью. Сколько там влюблялись и женились! Говоря словами одной умершей московской старушки, бог Amor гостил там часто, если не непрерывно. Нужно ли говорить, что в Меньшове, среди невообразимого гама и всегдашней суматохи непрерывных приездов и отъездов, было трудно чем-либо серьезно заниматься. Там преобладала атмосфера какого-то непрерывного весеннего праздника цветения молодости; поколение очаровательных детей, которые затем вырастали, чтобы снова возобновлять все ту же традицию весело влюбленного шума. Я был в Меньшове в первый раз пяти лет от роду и сохранил на всю жизнь впечатление весенней грезы, которая потом возобновилась, когда я приехал туда юношей, возобновляется и теперь, когда я там бываю. А мне уже давно пошел шестой десяток.

Когда я познакомился с Меньшовым, цветение моих тетей Лопухиных уже приходило к концу. Это было уже во второй половине шестидесятых годов. Тогда, как и в последующих поколениях, {27} это цветение не было пустоцветом. Сопоставляя меньшовскую вольницу с ахтырским стилем дедушки Петра Ивановича, я не могу не видеть, что именно эта меньшовская вольница и веселость, вторгшаяся потом и в Ахтырку, подготовила чрезвычайно важный перелом в жизнепонимании. Свободное отношение отцов и детей, внуков и дедов облегчало переход от старой России к новой. Семья Лопухиных в шестидесятых годах была куда современнее, чем семья Трубецких. Благодаря этому и спор отцов и детей здесь проявился в других формах, несравненно более мягких: несмотря на этот спор, расстояние между поколениями все-таки не превращалось в пропасть.

Нигилистов и вольнодумцев между моими дядями Лопухиными не было; но характерно, что в отличии от дядей Трубецких, которые все начинали свою службу в гвардии, мои дяди Лопухины все были судебными деятелями, при том либеральными: мягкая душа и гибкий ум Лопухиных сразу восприняли облик "эпохи великих реформ." Благодаря этому вся атмосфера, в которой мы выросли, была пропитана тогдашним либерализмом особого, судебного типа. "Нигилист", сколько мне известно, был всего один - не между детьми, а между племянниками дедушки Лопухина. Это был мой дядя - Д. П. Евреинов, человек даровитый и пользовавшийся большим влиянием среди молодежи. Но и тут столкновение противоположных жизнепониманий облеклось в добродушно - мягкие формы. Бабушка В. А. Лопухина, встретив однажды {28} на улице этого племянника, окруженного молодыми поклонниками, привстала в своей коляске и низко ему поклонилась; он был несколько сконфужен, но, разумеется, не сражен этой иронией. Столкновения и споры с детьми имели еще более невинный характер и происходили большею частью на почве воззрений национальных и классовых. В то время в Москве уже гремела слава Н. Г. Рубинштейна, который был не только великим виртуозом-пианистом, но и неотразимо обаятельною личностью. Вся московская молодежь, в особенности женская и в частности лопухинская, им очень увлекалась; а бабушка принимала равнодушно-достойный вид и при добродушно-веселом протесте дочерей делала свои размышления вслух: "что такое этот Рубинштейн, какой-то жид!"

Острота столкновений, быть может, ослаблялась и тем, что беспечно веселое молодое поколение Лопухиных большею частью не проникало взором вглубь жизненных отношений. В патриархальном укладе семьи Лопухиных, как я ее помню - все было полно воспоминаний о только что минувшем прошлом крепостной России. Я помню, например, неестественное множество лакеев во фраках в московской передней лопухинского дома. Их было слишком много, они были сплошь да рядом ничем не заняты и вязали чулки в передней. Дедушка не умел и не мог сократить в чем-либо привычный образ жизни, а потому и не расставался с лишней прислугой из бывших дворовых, что и было одной из причин его прогрессирующего разорения. Все это было невинно, но была и другая {29} только что минувшая эпоха, когда этих же бывших дворовых секли.

При всей своей доброте, дедушка Лопухин был сыном своего времени, он был убежден в своей отеческой власти над дворовым, которая обязывала его сочетать любящую доброту со строгостью. И, в случаях исключительно тяжелой вины, он приговаривал к сечению. "Дети" этому, разумеется, не могли сочувствовать. Но в семье Лопухиных было одно существо - головою выше своих братьев и сестер, - превосходившее всех и даровитостью природы, и в особенности глубиною своего сердца. Это была моя мать.

Она росла свободно, весело вместе с другими среди лопухинской вольницы. Один холм в Меньшове до сих пор называется в ее честь "Сониной горой", потому что она там однажды, девочкой, ускользнув от надзора старших, вскочила верхом на неоседланную крестьянскую лошадь и на ней носилась по горе. Но общая веселость и жизнерадостность лопухинского облика в ее душе совмещалась с тем горением духовным, которое у ее братьев и сестер давало только искры, а у нее разгорелось в пламя.

Тот первый случай, когда она узнала, что дворового повели сечь, был для нее днем глубокого душевного потрясения. Это была целая буря негодования, бунт против отца, сопровождавшийся бессонными ночами, проведенными в рыданиях. Надолго она почувствовала от него отчуждение; в лопухинской семье это был, сколько я знаю, единственный случай отчуждения, столь глубокого. {30} Чтобы преодолеть это отчуждение, понадобилось то высшее духовное развитие и та душевная широта, которая дала впоследствии ей возможность понять, что это сечение было не столько личною виною дедушки, сколько общей виною его среды и притом виною унаследованною.

Это не был мозговой, холодный "либерализм", потому что мозговой рассудочности и холода в Мама вовсе и не ночевало. Это была душа - та самая душа, которая потом одухотворила и Ахтырку, наполнила неведомой раньше благодатью красивые архитектурные формы ее усадьбы и местности, сотворенной другой любящею материнскою рукою. Через нее совершилось то вторжение Меньшова в Ахтырку, которым была создана вся духовная атмосфера нашего детства и отрочества. Но в то же время это было и преображение самого Меньшова, потому что Мама была куда серьезнее, сильнее и глубже среднего меньшовского уровня.

{31}

III.

Папа и Мама в Ахтырке.

Что это была за духовная атмосфера? Может быть, это самообман, может быть, это только мое личное ощущение, но мне и теперь, через сорок лет после нашего последнего отъезда из Ахтырки, кажется, что мы там дышали благодатью, словно благодатью был там полон каждый глоток воздуха.