Синдром публичной немоты. История и современные практики публичных дебатов в России - Коллектив авторов Страница 40

митингах и тому подобных мероприятиях, организуемых партией с политическими целями) приобрели черты «казенности», запрограммированности, декоративности, стали средством сокрытия истинного положения вещей, живая речь уступила место прилюдному чтению вслух, системе стали не нужны ораторы (по В. Далю: витии, речистые люди, краснословы, мастера говорить в людях, проповедники). Система опиралась на чтецов, способных лишь на то, чтобы произносить правильные речи. Когда случилась эта метаморфоза? Когда естественные формы рефлексии различных сфер общественной жизни средствами живого языка уступили место «партийному мертвословью» (Б. Сарнов), на котором и полагалось говорить всем участникам официальных мероприятий.

В 1970-е годы председателем Выборгского городского совета стал бывший партработник П. Ладанов. По «разнарядке» он был избран депутатом Верховного Совета СССР. Вскоре ему было предложено выступить с трибуны этого органа. Когда председательствующий предоставил ему слово, случился конфуз. Он вышел на трибуну, что называется, «с пустыми руками». Речь осталась у соседа, секретаря обкома партии Толстикова, который решил «пролистать» текст своего коллеги. Далее – немая сцена. Ладанов молчал, растерянно смотрел в зал, не в силах понять случившееся! Молчал и зал от необычности ситуации. Растерялся от неожиданности и председатель заседания. Микрофон улавливал только его тяжелое дыхание. Не знаю, сколько мгновений длилась мертвая пауза. Выход нашел Толстиков. Он первым догадался, в чем дело, встал со своего места, подошел к трибуне и демонстративно вручил текст речи онемевшему депутату. Через несколько секунд депутат Ладанов уверенно начал читать свою заранее заготовленную речь.

Управление словами официального языка считалось важным партийным делом, хотя этот процесс протекал далеко не так, как хотелось партийным вождям. Процесс отставал от жизни. Лишь XXVI, последний брежневский съезд КПСС (февраль – март 1981 года) отправил в отставку коммунизм как высшую цель исторического развития страны. И тем не менее на его «тихих проводах» присутствовал в качестве фаворита-избранника «развитой социализм». Концы в нашей передовой теории не сходились с концами. Требовалось что-то изменить. Изменили: на пленуме ЦК КПСС в докладе секретаря ЦК было сказано: советское общество вступило в исторически длительный этап развитого социализма (см.: [Степанов 2000: 221–222]).

Первосоздателем идеи «развитого социализма» был ответственный сотрудник аппарата ЦК КПСС В. Печенев. Честный взгляд на реальность требовал, по его мнению, признать, что уровень социально-экономического развития страны сильно завышается пропагандой и что к строительству лучезарного коммунистического будущего она подготовлена меньше, чем к переселению на планету Нептун. Однако покончить с враньем могущественная КПСС в одночасье не могла, тем более что буквально вчера утверждалось, что «зримые ростки коммунизма» торчат из всех щелей. Идея «развитого социализма» натолкнулась на непредвиденные препятствия. Оппоненты внутри аппарата задавали грамматические вопросы: какой он – развито́й или ра́звитый? Договориться не удалось вплоть до дней его официальной кончины в 1991 году. Но это все мелочи. Главный спор возник между теми, кто разглядел в «новой» концепции призыв к отрезвлению и поиску правды, и теми, кто воспринял «парадигмальное новшество» как очередную попытку «подкрасить» мнимые достижения. Аплодисменты в адрес идеи были жидкими. Преобладали голоса недовольных («Оставили народ без будущего!»). Работа над идеей продолжалась, но движение в ее сторону никто не мог назвать «безоглядным». Публиковались статьи, в которых, с одной стороны, концепция поднималась на щит, а с другой – «правоверных прихожан московской коммунистической церкви» успокаивали насчет отречения КПСС от идеалов коммунизма. В очередной статье В. Печенева, опубликованной в 1979 году, развито́й социализм определялся как «высшая полуфаза низшей фазы коммунизма» [Печенев 1979].

Лишь большевистская твердость Ю. Андропова положила конец спорам и неопределенности. В черновик статьи для журнала «Коммунист», которую он должен был подписать, были включены 10 собственноручно написанных им строк, согласно которым концепция развитого социализма отражала лучшие черты современного советского общества. Можно подумать, что идея, овладевшая партийным начальством, превратилась наконец в материальную силу. Но это было иллюзией. Природа того вдохновения, которое двигало сочинителями главных политических произведений «Римской империи времени упадка», была изменчивой. Когда до их ума доходило, что биться за высокое партийное слово – дело безнадежное, оставалось только одно – тратить остатки нерастраченной творческой энергии писателей-невидимок на изобретение хохм с последующим их высочайшим утверждением в качестве самоценной общественной мысли:

С какого-то времени меня охватило страстное желание придумать такой звонкий призыв, чтобы его высекли на камне, начертали на кумаче. В конце концов своего добился: вставленные мною в статью Черненко слова «чтобы лучше работать, надо лучше жить» повисли над Аминьевским шоссе. В другой раз, создавая доклад того же Черненко перед юбилейным пленумом правления Союза писателей, мы с А. Н. Ермонским обогатили речь генсека «народным» присловьем: «куда ни кинь – умом раскинь». В. Печенев, ставший к тому времени помощником генсека и отвечавший за подготовку доклада, учуял неладное и запросил у нас письменный источник «народной мудрости». Еле отбились. А через пару дней от души потешались над «откликами» провинциальных писателей, дружно повествовавших о том, как много им дал доклад генсека вообще и в смысле приобщения к красотам народного языка в частности [Степанов 2000: 224–225].

Вместо заключения. С конца 1970-х годов всевластный официальный дискурс агонизировал, утрачивая свою, казалось, вечную власть над людьми. Впрочем, по здравом размышлении видно, что конечные моменты его социальной жизни можно диагностировать и в более ранние моменты отечественной истории, чему и посвящена моя статья. Изменения в период агонии, по утверждению медиков, обладают свойством обратимости. Официальный дискурс, оказавшись исторически бесперспективным, продолжал демонстрировать свою живучесть. Об этом же пишет дочь профессора Я. Л. Рапопорта, известного патологоанатома. Ожидая отца в день (декабрь 1989 года) вскрытия тела академика А. Д. Сахарова, она бродила по коридорам кремлевской прозектуры и наткнулась на Доску почета этого учреждения, украшенную многочисленными грамотами. Одна из них гласила: «Почетная грамота дана коллективу Патологоанатомического отделения 1-й Больницы 4-го Главного управления Минздрава СССР за победу в социалистическом соревновании». Не в силах сдержать чувства, она напишет: «Несчастная страна!» [Рапопорт 2004: 57]. Торжествующий абсурд новояза никогда не знал конфуза и не отступал от канона. Потому убогие идеи продолжали глумиться над жизнью. Более того, они закреплялись в языке, который не мог сопротивляться. Живая жизнь подменялась тоской почета! Эти слова Бенедикта Сарнова помогли мне найти метафору для обозначения «гегемонического дискурса».

Литература

Герман М. (2006). Сложное прошедшее. СПб.: Печатный двор.

Клемперер В. (1998). LTI. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога. М.: Прогресс-Традиция.

Липпман У. (2004). Общественное мнение / Пер. с англ. Т. Н. Барчунова. М.: Институт фонда «Общественное мнение».

Печенев В. (1979). Развитой социализм: проблемы теории и практики // Развитой социализм: проблемы теории и практики / Под ред. Р. Косолапова и др. М.: Изд-во политической литературы.