Синдром публичной немоты. История и современные практики публичных дебатов в России - Коллектив авторов Страница 41

Cарнов Б. (2005). Наш советский новояз: Маленькая энциклопедия реального социализма. М.: Эксмо.

Синявский А. (2001). Основы советской цивилизации. М.: Аграф.

Cоветская историография (1996). Советская историография. М.: Изд-во РГГУ.

Степанов Л. В. (2000). Гнездо ревизионизма // Пресса в обществе (1959–2000). Оценки журналистов и социологов. Документы. М.: Московская школа политических исследований. С. 200–227.

Черняев А. (2008). Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991. М.: РОССПЭН.

Яковлев А. (2000). Омут памяти. М.: Вагриус.

Ямпольский Б. (б/д). Исповедь (очерк). Электронная библиотека А. Белоусенко. http://www.belousenko.com/wr_yampolsky.htm.

Глава 7. Опыты преодоления «публичной немоты»: анализ общественных дискуссий в России начала XXI века

Борис Гладарев

© Б. Гладарев

Как танцующим необходимо владеть основными па, чтобы не выглядеть комично, так и участникам дискуссии желательно обладать минимальными навыками публичного дебата, чтобы не стать посмешищем в глазах публики.

Мэри Маколи. Из выступления на заключительной дискуссии конференции «Российское общество в поисках публичного языка: вчера, сегодня, завтра». ЕУСПб, 17 января 2013 года

Страна «немых»?

Сегодня большинство россиян слабо владеют «основными па» публичной дискуссии и испытывают коммуникативные затруднения, обсуждая общие дела и коллегиально разрешая общие проблемы. Спикеры не могут понятно формулировать свою позицию, не умеют вежливо и аргументированно критиковать оппонентов. Проведенное в 2008–2012 годах наблюдение за практикой общественных дискуссий в Петербурге демонстрирует дефицит навыков публичного обсуждения и неразвитость самого языка публичного дебата. Характерное для наших соотечественников неумение слушать и говорить с Другими в присутствии Других (то есть на публике) провоцирует коммуникативный ступор, для описания которого в статье используется метафора «публичная немота».

Перестройка, открывшая возможность публичного высказывания своего мнения, в итоге не создала нового публичного языка, на котором можно было бы договориться, выработать общую позицию, не соскальзывая при этом к неформальному «кухонному разговору» или к заштампованному языку «официоза», которые были основными коммуникативными регистрами советского общества[115]. Мэри Маколи, проводившая исследования в конце 1980-х в Перми, Томской области, Краснодарском крае и Ленинграде, отмечает, что как «советский» язык партсобрания, так и «антисоветский» язык частной беседы на кухне слабо соответствовали новым возможностям публичного высказывания, внезапно открывшимся для советских людей вместе с политикой гласности:

…похоже, что унаследованные из советского опыта структуры и практики утратили свои прежние функции и, в новом мире, стали дисфункциональными. ‹…› Теперь перед людьми впервые возникла возможность и необходимость публично сказать друг другу что-то лично важное, далекое от заученных ритуальных формул. И кухонные беседы, не прошедшие испытание публичного говорения, выплеснулись на общественную арену. ‹…› Ораторы перестроечных времен имели в своем арсенале либо «советский», совершенно непригодный для выражения новых идей язык, либо «антисоветский» язык, который был хорош для ниспровержения и отрицания, но оказался совершенно неадекватен новым задачам. Начавшаяся разноголосица не сумела выработать новый публичный политический язык. Отсутствие такого языка было одной из причин провала демократических перемен в России в начале 1990-х годов [Маколи 2010: 281–284, 260].

Горбачевская политика гласности наполнила публичное пространство позднего Советского Союза множеством «голосов», которые утонули в «разноголосице», так и не породив адекватный новым демократическим условиям «публичный язык». Похожее наблюдение находим в статье Сергея Ушакина, посвященной «динамике риторической и символической разгерметизации советского общества». Он пишет о постсоветской России: «Отсутствие обобщающих ментальных „карт“ ‹…›, чувство утраты значимых ориентиров нередко символизировались как дезинтеграция самой речи, как недостаток символических форм, которые казались не приспособленными к адекватному выражению сути сложившейся ситуации» [Ушакин 2009: 763]. Отсутствие «публичного языка» провоцировало «дискурсивный паралич», который Ушакин вслед за Романом Якобсоном называет «афазией»[116].

После волны общественной мобилизации времен перестройки в новой постсоветской России гражданское участие и общественные дискуссии резко сократились [Страниус 1996; Здравомыслова 1998: 552; McFaul 2001; Гладарев 2011: 115–116]. В 1990-е годы люди закрылись за массивными железными дверями квартир, поставили решетки на окнах, заперли парадные на кодовые замки, установили защищающие дворы заборы и ворота – произошло стихийное «отгораживание», замыкание в защищенном от социальных потрясений контролируемом и понятном приватном. Постсоветские люди погрузились в автономные потребительские практики [Гладарев, Цинман 2009]. Артемий Магун назвал этот феномен «негативной революцией», когда «общество блокирует себя, замыкается в себе», а «революционные субъекты» так и не становятся гражданами [Магун 2008: 56–57]. Можно сказать, что в России 90-х годов приватное победило публичное.

На протяжении последующих 15 лет частная жизнь стала основной сферой для большинства жителей России, которые, казалось, навсегда утратили интерес к публичным дебатам и общественному участию. Более того, возникло ощущение, что отпала сама необходимость в «публичном языке», на котором можно говорить с Другими (с незнакомцами, с согражданами), говорить об общих делах. Но не только неразвитость соответствующего языка становится причиной «публичной немоты». Другой ее причиной является дефицит навыков участия в публичных дискуссиях, характерный для наших соотечественников. Они просто не имели возможности приобрести подобные навыки, поскольку советский опыт публичных собраний (когда все роли расписаны, результат заранее предрешен и будет подтвержден «единогласным голосованием») имел мало общего с демократической практикой публичного дебата[117]. А постсоветский опыт общественных дискуссий для большинства закончился вместе с «разноголосицей» перестройки, закончился, практически не начавшись[118].

Свою задачу я вижу в анализе современной коммуникативной практики россиян. Деформации, отличающие эту практику, различные формы проявления «публичной немоты» будут рассмотрены на примере нескольких общественных дискуссий, которые я наблюдал в последние несколько лет. Под общественной дискуссией (диспутом) в статье понимается коммуникативная практика, в ходе которой неопределенно множественное число добровольных участников обсуждает и совместно формулирует общее (групповое) мнение или позицию по какому-либо вопросу в ограниченные сроки [Хархордин 2011: 519].

Дальнейшие рассуждения опираются на эмпирические данные трех проектов, в которых я принимал участие с 2008 по 2012 год[119]. Объектами этих исследований были разные формы гражданской активности – общественные движения, инициативные группы, гражданские коалиции, связанные с проблемами градостроительной политики в Петербурге[120]. Основной вектор анализа обращен к изучению рутинного, процессуального уровня взаимодействия горожан в публичном пространстве. Изучалось, как общественники переходят от единичного к общему, от частных позиций к общему пониманию ситуации, от индивидуального к коллективному действию, иначе говоря, как у них практически появляется возможность действовать сообща.

В этой статье я использую эмпирические данные из полевых дневников 2008–2012 годов, содержащие материалы включенного наблюдения на разнообразных встречах, собраниях и дискуссиях петербуржцев, обеспокоенных градостроительными и коммунальными проблемами. А также транскрипты 25 глубинных интервью с активистами градозащитных движений, собранные в тот же период.

Теоретически текст