Леонард Гендлин - Исповедь любовницы Сталина Страница 41

— К сожалению, Верочка, — озабоченно проговорил И. В., — целую неделю мы будем очень заняты, предстоит большой политический процесс. Если бы В. И.

Ленин знал, каких негодяев он вскормил на своей широкой груди.

Часы пробили семь часов. Сон прошел. Сталин лежа курил. Он глухо сказал:

— Ты с рыжим Пильняком спишь?

— И. В., кроме вас, мне никто не нужен.

— Я проникся к тебе доверием, ты, кажется, стала меня понимать. Как я рад, что ты снова здесь, рядом.

До двух часов дня он не мог от меня оторваться.

Пильняк сдержал слово. Мы отправились к его старой приятельнице Лидии Алексеевне Авиловой.

— Боренька, хорошо сделали, что пришли, — сказала она, — я вас давно не видела. Так и быть, угощу домашними пирогами.

Удивилась, неужели эту старую женщину когда-то любил эстет Чехов. Узнав, что я актриса, она проговорила:

— В театры давно не хожу, современных пьес не понимаю, герои в них уж больно ходульны! То ли дело пьесы Антона Павловича Чехова: «Вишневый сад», «Дядя Ваня», «Чайка»!..

Глаза ее поголубели, засветились нежным блеском, она сразу похорошела. И я поверила, именно такую женщину можно было полюбить навечно и пойти за нею на край света.

Засеменив, Лидия Алексеевна накрыла на стол. Она постелила белоснежную, кружевную скатерть, затем принесла гору пирогов.

— Кушайте на здоровье! Пирожки с вареньем, картошечкой, маком, все свеженькое, нынче испекла, сейчас чаек вскипит, будем пить из самовара. На угощение не обижайтесь, запасы мои кончились, а в очередях нет сил стоять.

— Мне надо отлучиться на полчасика, — озабоченно сказал Пильняк.

— Что случилось, Боренька? Не успели прийти, как убегаете. Непоседа, вы вечно спешите!

— Вспомнил, что надо забежать на почту, отправить срочную телеграмму.

— Господь с вами, какая почта? Все отделения давно закрыты.

Пильняк пришел, нагруженный пакетами. Он принес сливочное масло, консервы, чай, какао, сыр, творог, колбасу, сахар, печенье и букет очаровательных цветов. Тронутая Лидия Алексеевна поцеловала его в лобик.

— Спасибо, милый! До чего я тебя люблю! Хороший ты человек. Если бы все писатели, живущие на российской земле, доставляли людям радость, какая была бы светлая и чистая жизнь!

Я спросила:

— Лидия Алексеевна, вы сейчас что-нибудь пишете?

— Здоровье вдребезги расшатано, мне пошел семьдесят третий годок, стараюсь понемногу работать, только это никому не нужно, все напрасно. Вспоминаю про свою жизнь, первую любовь, пишу о дружбе с Исааком Левитаном, про встречи с А. П. Чеховым, о том, как мы познакомились. С того памятного дня промелькнуло сорок семь лет, мимо пронеслась целая эпоха. Похоронила множество близких людей, почти никого не осталось, а вот Чехова — свою единственную любовь — не могу похоронить, каждый божий день еду на кладбище, пропускаю, когда уж совсем невмоготу. Он для меня — не икона, а нечто большее. Мы тогда оказались нерешительными, слабодушными, страшились связать свои судьбы. У А. П. Чехова была уже Ольга Леонардовна Книппер, властная и очень упрямая женщина, а у меня муж и трое детей.

— Вы дружите с Книппер?

— На такой сложный вопрос невозможно ответить одной фразой. Мне кажется, что Книппер умышленно пошла на то, чтобы сократить жизнь Чехову. Она его никогда не любила. Антон Павлович служил ей ширмой. А как он мечтал о семье, детях, большом просторном доме! Вот закончу писать, тогда можно будет спокойно умереть, нельзя жить долго. Книгу свою разрешу печатать после смерти, попрошу Борю написать предисловие. Сожалею, что не удалось сохранить всех писем Буниных, моих истинных друзей. Сегодня о них вспоминать не можно. Новое поколение и не слыхало, что на чужбине, во Франции проживает русский писатель И. А. Бунин, последний русский классик. Куприн как художник слова давно кончился, ослеп бедный, живет впроголодь, да и Алексею Михайловичу Ремизову несладко. От души жалею их.

— Если не устали, расскажите про Левитана, его живопись меня радует и волнует.

— Как можно устать. Воспоминания согревают душу.

Видите, как я оживилась. Мы поехали в Плес, на Волгу: Мария Павловна Чехова, Исаак Ильич Левитан, режиссер и художник Леопольд Антонович Сулержицкий и я. Огромный белый зонт стоял за городом у дороги. Под ним приютился Левитан. День был праздничный. В Плесе звонили колокола. Мимо художника шли женщины, они возвращались после обедни в соседнюю деревню. Дорога опустела. Над прилегающим полем было то летнее безмолвие, какое наступает в самые жаркие часы после полудни. Солнце, небо и раскаленная безлюдная земля. Из оврага показалась старушонка. В белом платочке она несла просвиру и поминальник. Богомолка доковыляла до Исаака Ильича и оперлась на свою кривую клюшечку. Было много солнца, и черный платок с глубоким напуском на глаза не спасал старуху, как она его ни поддергивала. Пожилая женщина долго смотрела на улыбавшегося художника, жевала губами и что-то потихоньку говорила. Потом перекрестилась, поискала в узелке копеечку, со страхом положила ее в ящик с красками, низко поклонилась и запылила по дороге. Левитан взял теплую монетку и, не отрываясь, взволнованный, провожал ласковым взглядом древнюю женщину. С тех пор он свято хранил ее дар как талисман, и никогда не расставался с ним.

Смерть застала Исаака Ильича за неоконченной картиной «Уборка сена». Он писал одну из самых своих светлых, жизнерадостных и солнечных вещей. В Химках Левитан простудился. Болезнь свалила его. У его постели неотлучно находился А. П. Чехов. После похорон в его столе мы обнаружили связку писем. Художник просил сжечь все его письма и не предавать их гласности. Я присутствовала при сожжении писем Чехова, Серова, Нестерова, Поленова, Корзухина. В тот год стояло удивительное лето, сирень цвела два раза. В тяжелых и душных июльских сумерках лиловые и белые цветы свисали почти до самых подоконников.

В гости к Авиловой приехала ее подруга Екатерина Павловна Пешкова.

— Как здоровье А. М. Горького? — спросила Авилова.

— Ему нехорошо, боюсь, что он приговорен, — вытирая слезы, сказала Пешкова. Женщины истово перекрестились.

— Алексею Максимовичу можно чем-то помочь? — тревожно проговорил добрейший Пильняк.

— Мы опоздали, Борис Андреевич. Была надежда, что его отправят на лечение в Италию или в Швейцарию, но Сталин не разрешил. Теперь он безнадежен, живет в Горках, словно в тюрьме. Около него крутятся врачи, профессора, консультанты, стерегут, как бы не сбежал. — Пешкова тяжело вздохнула. — Скольким людям помог Горький уехать! Скольких спас от голодной смерти! Скольким дал путевку в литературу! На днях, совершенно измученный, он надумал позвонить Сталину, собирался сказать ему что-то важное. Поскребышев, этот холуй с лисьими повадками, передал слова И. В.: «Товарищ Горький должен написать нам, в чем он нуждается, и мы немедленно окажем ему любую помощь». — Пешкова заплакала.

— Может, обойдется, — участливо сказала Авилова.

— А. М. давно следовало поменять климат, правительство хорошо знает, что Подмосковье ему противопоказано.

— Жалко Горького, — с грустью произнес Пильняк, — такой человечище уходит! Не смогли сберечь, а мог бы жить!

18 июня Горький умер.

Торжественные похороны состоялись на Красной площади. Его похоронили у Кремлевской стены. Речи… Речи… Речи… Ораторы буквально захлебывались. Рядом со мной на трибуне зареванные Пильняк, Авилова, Щепкина-Куперник — поэт, драматург, переводчик, внучка прославленного русского актера, бывшего крепостного, Михаила Семеновича Щепкина, писатели Вересаев и Ольга Форш, Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна Булгаковы, актеры и режиссеры Московского художественного театра, Станиславский, Немирович-Данченко, Качалов, Тарасова, Москвин, Тарханов, Книппер-Чехова. Вдали увидела понурого Всеволода Эмильевича Мейерхольда, его поддерживали Зинаида Райх и его верные друзья-«мейерхольдовцы», самый преданный из них, благородный и талантливый Саша Гладков.

Вечером по русскому обычаю Екатерина Павловна в своем доме устроила поминки. За столом она рассказала:

— Много лет хожу в храм, который находится неподалеку от нашего дома. Мы с Алексеем Максимовичем ежегодно оказывали настоятелю и всему приходу материальную помощь. Я не хотела нарушать эту добрую традицию и во время болезни Горького аккуратно делала взносы. На прошлой неделе меня вызвал Хрущев, он не посчитался с болезнью писателя. Сначала пожурил за хождение в церковь, прикинулся добрым, чутким отцом. Потом стал разглагольствовать, что, мол, «скоро разгоним всех церковников, а храмы превратим в клубы и кинотеатры». Попросила в моем присутствии не кощунствовать, он заявил с апломбом: «Товарищ Пешкова, особняк на Малой Никитской вам придется освободить! Я — первый секретарь Московского городского комитета партии — не имею такого дома. Ваш Горький доживает последние дни, а вам, его вдове, хватит и двух комнат». Ответила, что дом станет свободным только после моей смерти. Написала тут же сердитое письмо Калинину, и, конечно, общественность вмешалась. У Хрущева руки оказались слишком короткими. Правительство дало согласие сделать в доме мемориальный музей Горького.