Жоффруа Виллардуэн - Завоевание Константинополя Страница 41

Ссылки на эпические традиции и гиперболизация их воздействия на автора записок «Завоевание Константинополя», который, по его собственным уверениям, рассказывал одну лишь правду и «ни разу ни единым словом не солгал с умыслом о том, что ему ведомо» (§ 120), призваны, таким образом, ретроспективно снискать «прощение» Жоффруа де Виллардуэну за допущенные им «промахи» и, как увидим, зачастую намеренные искажения, а тем самым в завуалированной форме призваны затушевать и наиболее неприглядные стороны крестового похода, приведшего к завоеванию христианской Византии «воинами Христовыми», оправдать его в полном соответствии с тем, как это делает и сам хронист, о чем — далее.

Из сказанного явствует, что если даже и принимать во внимание известное воздействие эпических традиций на форму преподнесения событий в записках Жоффруа де Виллардуэна, а отвергать это воздействие не приходится, то все же нет никаких оснований подходить к оценке его произведения в целом только с такими, чисто литературными мерками, ибо хроника Жоффруа де Виллардуэна есть прежде всего исторический труд[75]. В той связи весьма существенно выяснить прежде всего, насколько привержен Жоффруа де Виллардуэн провиденциалистской доктрине, насквозь пронизывающей в XII—XIII вв. историографию крестовых походов.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ, ИХ ДВОЙСТВЕННОСТЬ: ПРОВИДЕНЦИАЛИСТСКИЕ ПРИНЦИПЫ ИСТОЛКОВАНИЯ И РЕАЛИЗМ ОСВЕЩЕНИЯ СОБЫТИЙ

Маршал Романии и Шампани жил и писал в то время, когда религия всецело владела людскими умами и душами. Католическая религия и церковь были в ту пору авторитетной, могущественной и общественно-политической и идеологической силой, формировавшей на Западе воззрения, духовный склад любого человека, его восприятие мира в целом, понимание связи происходящих вокруг событий — от самых обычных, повседневных, до наиболее значительных и выходящих за пределы обыденного. Религия и церковь неизбежно обусловливали и видение исторических фактов.

Человеком, вскормленным в традиционно религиозном духе, предстает перед нами в своей хронике и Жоффруа де Виллардуэн. Его облик в этом отношении отчасти сходен с обликом Робера де Клари, но только отчасти: в рассказе Жоффруа де Виллардуэна религиозные аксессуары присутствуют все же относительно полнее, его хроника несколько гуще насыщена ими, чем произведение его меньшого собрата — пикардийского рыцаря. В отличие от него маршал Шампанский стоял на высоте, во всяком случае ординарной рыцарской образованности своего времени. Неудивительно, что, с одной стороны, мы обнаруживаем в его хронике те же, что и в записках Робера де Клари, укоренившиеся в рыцарской среде проявления стандартного, религиозно окрашенного мышления, но с другой — они выражаются у него тоньше, разнообразнее по оттенкам и, что, пожалуй, особенно существенно, выражаются в форме, гораздо более близкой к официально-богословскому мировоззренческому складу, т. е. проступают как бы в более абстрактном, теологизированном, освященном традицией католического историописания виде, хотя и не занимают слишком много места в его сочинении, так что едва ли можно согласиться с мнением Ж. Ларма, по которому Жоффруа де Виллардуэн в определенной степени был «оцерковленным (clergie) историком»[76]. По крайней мере, степень эта не столь высока, какой она рисуется названному исследователю.

Датировка событий, как и у Робера де Клари, ведется обычно у Жоффруа де Виллардуэна по церковным праздникам, что было и вообще принято в среде мирян (церковнослужители, включая римских пап, употребляли в своей документации древнеримскую систему отсчета месяцев и дней — с «идами», «календами» и пр.). Так, рыцарский турнир в Экри в 1199 г., где «взяли крест» первые из пожелавших отправиться в заморский поход, состоялся «в канун адвента» (§ 3); болгарский царь Калоян (Иоаннис) двинул в 1206 г. рать из половцев (куманов) и влахов к Дидимотике и Адрианополю для поддержки греков, восставших против владычества латинян, спустя три недели после Рождества (§ 404); в 1202 г. крестоносцы пустились в дорогу к своему сборному пункту — Венеции — «после Пасхи, около Пятидесятницы» (§ 47); вскоре по восстановлении Исаака II и Алексея IV на константинопольском троне (июль 1203 г.) «пилигримы» обсуждали просьбу последнего о том, чтобы продлить срок пребывания венецианского флота и всего войска в византийской столице до дня св. Михаила (29 сентября) и «ото дня св. Михаила до Пасхи» (§ 198). По такому же принципу датируется множество других, больших и малых, событий: мы находим в хронике и день св. Иоанна (24 июня — § 30), и день св. креста (14 сентября — § 45), и «день св. Мартина» (11 ноября — § 78), и «праздник св. Марии на Сретенье» (2 февраля — § 405, 411) и прочие аналогичного рода, выделяемые в пределах года или месяца вехи, взятые из церковного счетно-временного обихода, глубоко внедрившегося в историческое сознание всех, в том числе и светских хронистов. Точно так же крупномасштабное летосчисление ведется маршалом Шампанским по годам «воплощения Господа нашего Иисуса Христа» (или просто «от воплощения Иисуса Христа» — § 1, 76, 119, 441 и пр.).

В хронике тем не менее чаще, чем в повествовании пикардийского рыцаря, встречаются фразеологические обороты и термины, относящиеся к тем или иным институтам католицизма, к тем или иным элементам религиозного ритуала (культа). Это в общем-то ходовые, привычные человеку его круга понятия и слова, но употребляются они в записках Жоффруа де Виллардуэна порой обильно, свидетельствуя о его более основательной и более глубоко дифференцированной, чем у Робера де Клари, осведомленности в сфере церковных установлений.

Кое-кто из западных исследователей, в частности уже упоминавшийся Ж. Ларма, считают возможным говорить, явно впадая при этом в преувеличения, о клерикальной окрашенности рассказа шампанского историка. С нашей точки зрения, было бы вернее констатировать наличие у него каких-то ее элементов: они действительно выражены в его мемуарах, повторяем, несколько рельефнее и шире, нежели в записках неграмотного рыцаря Робера де Клари (где в лучшем случае заметен лишь налет религиозного тона, да и то местами)[77], тем не менее переоценивать занимаемое ими здесь место все же не приходится.

В еще большей мере и, пожалуй, в первую очередь сказанное относится к самой трактовке «маршалом Романии и Шампани» событий крестового похода 1202—1204 гг. Несомнено, Жоффруа де Виллардуэн, подобно Роберу де Клари, разделял со своими современниками-историками убеждение во всемогуществе Божьем, в том, что все человеческие деяния совершаются по воле Всевышнего, что ход и исход исторических событий зависят от небесного промысла. Причем и в этом плане сановный министериал графов шампанских явственнее и глубже по сравнению с мелким и необразованным рыцарем Робером де Клари проникнут провиденциалистским пониманием описываемого или по крайней мере в большей степени склонен прибегать в повествовании к трафаретным формулам провиденциалистского мышления. Вместе с тем его объяснения событий в отличие от тех, которые предлагает Робер де Клари, начисто лишены присущего иногда последнему архаического олицетворения сверхъестественных сил, наивной образности в описаниях вторжения небожителей в человеческую историю, лишены приземленной конкретности ее провиденциалистского видения (ангел, «вовремя» разрывающий тетиву лука Андроника I и тем спасающий Исаака II и пр.) в записках пикардийца. Как человек, по-видимому, более широко, чем простой рыцарь Робер де Клари (принадлежавший к мелкопоместной «деревенщине»), сопричастный официальному церковному менталитету своего времени, Жоффруа де Виллардуэн и Божье вмешательство в земные дела мыслит как бы в отвлеченном виде или, по выражению Дж. Бир, «несколько формально»[78]. Тем не менее эти земные дела, с его точки зрения, осуществляются все-таки при решающем участии Творца: он всемогущ, и потому именно его воля определяет судьбы каждого «пилигрима» в отдельности и всего их воинства; она предопределяет осуществимость или неосуществимость задумываемого ими, обеспечивает успехи или, напротив, вызывает провалы предпринимаемых акций (§ 18, 46, 93, 154, 182, 183, 369, 384, 475 и др.).

Только при поддержке Бога, по Виллардуэну, крестоносцам удавалось совершить то, что им самим казалось невозможным. Увидев перед собой «высокие стены и высокие башни» далматинского Задара, «пилигримы», как рассказывает хронист, делились друг с другом своими сомнениями насчет того, сумеют ли они овладеть столь могучей крепостью: «Каким образом можно взять силой такой город, если этого не содеет сам Бог?» (§ 77). И уже post factum, когда Задар перешел в их руки, хронист, поведав об этом, вкладывает в уста ложа Энрико Дандоло, по-видимому, собственное, достаточно стереотипное в хронографии суждение о причинах достигнутого успеха: «Мы завоевали этот город милостью Божьей и вашей»,— говорит дож «графам и баронам» (§ 86), не умаляя такой формулой и заслуг их самих, но ставя все же на первое место «милость» небес. Помощь свыше, с точки зрения хрониста, — необходимое условие всякой удачи. Завязывая дипломатические переговоры с дожем и предводителями крестоносцев, формулируя обязательства царевича Алексея, которые он готов принять на себя, его послы и послы германского короля Филиппа Гогенштауфена, приехавшие в Задар, сразу же ставят выполнение этих обязательств в зависимость от того, удастся ли возвратить царевичу его законное наследие (т е. византийский престол), а уж это дело возможно только в случае, если так «будет угодно Богу» (§ 93).