Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 5 Страница 41

Золотарев. — Я не отрицаю, но я говорю, что я этими письмами не пользовался. Вы называете Зыбина. Зыбина я не знал. Письма такие я видел, то, что было, я не могу отрицать. Вопрос для меня представлялся в следующем виде: могу ли я отменить перлюстрацию или нет потому что это в круг моих обязанностей не входит? Я к этому вопросу не подходил и не выяснял, кто заведует, на чьей обязанности это находится.

Иванов. — Отменить вы не могли, но выступить, в качестве товарища министра, вы могли.

Золотарев. — Что может сделать товарищ министра, который завтра может уйти? Может быть, перлюстрация — государственная необходимость? Французское национальное собрание почти единогласно решило, что нужно перлюстрировать письма, и, если бы не пламенная речь Мирабо, — это прошло бы. Мало ли что бывает с точки зрения государственной необходимости!

Председатель. — Сегодня можно считать: «ах, это ошибка» и завтра можно считать ошибкой, но когда эти ошибки совершаются изо дня в день, это уже не ошибки, а нарушение закона.

Золотарев. — Виноват, я не точно выражаюсь, что эта ошибка, — это ошибка, если бы было принято такое положение национальным собранием, что можно перлюстрировать. Вот об этом я говорил.

Председатель. — Невольно навязывается такой вопрос, если знать вашу точку зрения о том,[42] что вы не могли принять мер, что это не входило в круг ваших обязанностей, но позволительно будет спросить, где же предел этому? Вот это незаконно, это преступно. Вы пользуетесь этим, т.-е., значит, до известной степени в этом участвуете, но где же предел участия в незаконном? Где же предел, за который пойти нельзя? В каком нарушении закона может участвовать лицо должностное и в каких нарушениях закона оно не может участвовать?

Золотарев. — Есть такие нарушения, которые выходят из этого положения. Я не знаю, как, конечно, опять-таки нам не указано, но эти вопросы возбуждались не в одном русском парламенте, они во французском парламенте возбуждались, — я не говорю уже про Австрию.

Председатель. — Т.-е. вопросы об участии в преступлении?

Золотарев. — Что была установлена перлюстрация. Если это считать за такую язву, то это такая, которая существует во всех странах и при разных образах правления.

Председатель. — Но где критерий для политических работников государственной службы, где критерий, — в каком преступлении я могу участвовать, в каком не могу? Вы знаете, что товарищ министра может участвовать и закрывать глаза на преступление перлюстрации. Агенты идут еще дальше, они шантажируют, а начальники жандармского управления доходили до укрывательства убийств и, может быть, даже до подстрекательства к убийствам. Раз становятся на эту точку зрения, то постепенно катятся под гору, и критерия нет, потому что раз признается принципиально возможным терпеть одно преступление, то почему не терпеть другое, почему не участвовать в третьем и т. д.?

Золотарев. — Конечно, у всякого может быть взгляд нравственный на все это, но во всяком случае в этих вопросах, — мы видим это из жизни государства, из истории современного положения, — есть вопросы юридические, есть этические, есть вопросы государственной необходмости. Теперь в каких пределах это возможно… Все это, конечно, такие положения, которые вошли в оборот, которые решаются так или иначе. Я поступил товарищем министра, заведывающим полицией, будучи лишен исполнительной власти. Я не пошел туда, чтобы разрешать такие вопросы, которые, с точки зрения точности законов, с точки зрения морали являются недопустимыми. Я не шел разрешать государственные вопросы. Товарищ министра не входит ни в совет министров (не имеет он голоса), ни в политику. А если есть известное положение, признанное, как зло, но как необходимое зло, если оно существует и проводится, остается, конечно, уходить. А чтобы эта ответственность за необходимость государственную лежала на товарище министра, это мне в соображение не приходило.

Председатель. — Возьмем другой пример, меньший, из области инструкции, ведающей внутренним сыском, параграф инструкции, который говорит: ликвидируя общество в момент наивысшего его расцвета и ликвидируя до конца некоторых преступников, с точки зрения существовавшего закона, — агента и его окружающих — оставить. Т.-е., значит, инструкция совершенно определенно говорит о том, что преступление должно некоторое время совершаться с ведома власти и затем, что преступники, которые подлежат в каторжные работы с точки зрения 102 ст., они должны быть оставлены на свободе. Вот эта маленькая область участия вне закона.

Золотарев. — Вот я говорю, что все это вопросы очень сложные. Я затрудняюсь, не могу сейчас вспомнить инструкцию, какое она получила практическое осуществление. В сопоставлении с этим я затрудняюсь ответить на этот вопрос. Конечно, в пределах действий усмотрения, которое является необходимостью, целесообразностью, существуют ведь теории. Может быть, существуют совершенно без нравственной основы государственного права и административного и все-таки они существуют. Вопрос заключается в том, как они проводятся в жизнь и как они осуществляются.

Председатель. — Но позвольте, правовое государство с этими безнравственными и тем более беззаконными теориями управления государством все-таки борется. Если в 80 годах, до того, как Россия стала правовым государством, вы говорите, — после печальных событий убийства императора и последующей казни лиц, его убивших, — если тогда прибегали к этим нарушениям закона; если 100 с чем-то лет тому назад Екатерина говорит: «А мне любопытно посмотреть, что Новиков пишет из Москвы в Петроград Радищеву и наоборот»; и если было все законно, то есть какие-то исторические пределы, на какой-то грани развития государства это нетерпимо. Иначе зачем мы изучаем право, закон? Зачем, под этикетом введения законности, в министерство внутренних дел идут лица судебного ведомства, не за тем ли, чтобы сочетать целесообразность с законностью? Так нам со стороны всегда казалось. Это оказывается неверно.

Золотарев. — Конечно, это стремление должно быть безусловно и этим деятельность должна быть проникнута.

Председатель. — Но она не была проникнута. Позвольте мне перейти к частному случаю. Вы помните дело Шорниковой? Помните это нашумевшее дело в связи с созданным при Столыпине, до вашего появления в центре, процесса членов социал-демократической партии 2-й Государственной Думы?

Золотарев. — Помню, да.

Председатель. — В какой момент, в каких пределах вы соприкоснулись с этим делом, уже с его осколками?

Золотарев. — Мне кажется, оно было совершенно закончено. Потом был запрос в Государственной Думе.

Председатель. — Позвольте мне вам напомнить, потому что это было давно. Один из двух агентов провокаторов, агент секретного наблюдения Бродский, а другой была Шорникова, из каких-то побуждений обратился к министру юстиции Щегловитову, а потом к министру внутренних дел Макарову с доносом на то, что Шорникова, разыскиваемая департаментом полиции, вследствие постановления следователя об ее привлечении, продолжает состоять секретным сотрудником в нескольких провинциальных жандармских управлениях и адрес ее известен. По этому поводу министерство юстиции запросило министра внутренних дел, которым был тогда Макаров. А. А. Макаров получил об этом доклад, в форме справки, в которой все это изложено, и Белецкий пишет резолюцию, что А. А. Макаров просит передать эту справку господину товарищу министра внутренних дел: «для личного представления и объяснения по этому делу министру юстиции». Вот будьте добры сообщить, что вы именно объясняли по этому делу министру юстиции?

Золотарев. — Министру юстиции. Я не помню… По этому делу не объяснял ничего министру юстиции.

Председатель. — Позвольте мне эту справку предъявить вам. Вы ее перелистайте. Может быть, это вам напомнит обстоятельство дела. Вот эта справка (подает документ).

Золотарев. — Когда я был товарищем министра внутренних дел, я с министром юстиции не имел свиданий. Был я раз у него или два, но так. Напротив, я даже совсем вне этого не бывал. Я знаю и помню ясно, что был запрос по этому поводу относительно Шорниковой, внесенный в Государственную Думу. И этот запрос находился у меня и у товарища министра юстиции Веревкина и товарищ министра юстиции должен был давать, кажется, объяснения по этому запросу Государственной Думе.

Председатель. — Это несколько позже, в 1913 году.

Золотарев. — А это, виноват, когда?

Председатель. — 24 ноября 1912 года. Вы помните, это дело было исключительное. Оно очень беспокоило не только ведомства министра внутренних дел и юстиции, но и весь совет министров, который был созван летом. Так что это дело — незаурядное дело.