Михаил Кром - «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века Страница 42

Заметим, что в дошедшем до нас списке «речей» Андрея Старицкого говорится нечто иное: там сказано не о «великом страхе», а о болезни и «кручине», постигших удельного князя. Нет в сохранившейся наказной памяти кн. Ф. Д. Пронскому и упоминания об опале, которую, по слухам, собиралась положить на Андрея Ивановича правительница. И уж совсем обескураживает заключительный пассаж «речи» великой княгини посланцу старицкого князя: «…а говорил еси нам, чтоб нам ему велети утвержение учинити; и князю Андрею было, по государя нашего приказу [Василия III. — М. К.] и по нашему слову, и по своему обещанию, как он государю нашему и нам обещал, пригоже к нам без страху ехати»[648]. (Интересно, что в рукописи первоначально было написано: «…к нам и без утвержанья ехати», но затем слово «утвержанье» было зачеркнуто и заменено (над строкой) более дипломатичным выражением «без страху»[649].)

Парадокс в том, что просьбы об «утвержении», т. е. о каких-то гарантиях (крестоцеловании и т. п.), в дошедшем до нас тексте «речей» Андрея Старицкого опять-таки нет. Между тем великая княгиня, по ее словам, идя навстречу пожеланию князя, велела целовать крест своим доверенным лицам: «А ныне, коли к нам приказал о утверженье, и мы, жалуючи его [князя Андрея. — М. К.] и любовь свою к нему держачи, велели крест целовати боарину своему князю Ивану Васильевичу Шуйскому, да дворецкому своему тферскому Ивану Юрьевичу Поджегину, да дияку своему Меншему Путятину на том, что у нас на него мнения никоторого нет, и на сердце собе на него не держим ничего, и вперед жалованье свое и любовь свою хотим к нему держати»[650].

Напрашивается вывод о том, что эти слова были написаны не в апреле 1537 г., а раньше — например, в 1536 г., вскоре после упоминаемой правительницей в своем ответе миссии боярина И. В. Шуйского и дьяка Меньшого Путятина, которые, по высказанному нами выше предположению, побывали в Старице в конце 1535-го или первой половине 1536 г. Проблема в том, что текст ответа великой княгини, в отличие от наказа старицкого князя своему посланнику[651], не содержит точных датирующих признаков. Поэтому нельзя полностью исключить гипотезы о том, что до нас дошел ответ правительницы на какое-то предыдущее «посольство» старицкого князя, порученное также кн. Ф. Д. Пронскому[652].

Однако можно привести аргументы и в пользу более традиционной версии, согласно которой переговоры в Кремле с посланцем удельного князя все-таки состоялись, и их ход отразился в сохранившемся списке «ответа» великой княгини. Прежде всего следует заметить, что источникам известна только одна миссия старицкого боярина кн. Ф. Д. Пронского в Москву, и она надежно датируется апрелем 1537 г. Кроме того, тот факт, что текст «ответа» Елены Глинской дошел до нас вместе с четырьмя документами, бесспорно относящимися к указанному времени, наводит на мысль о том, что он связан с ними не только одной архивной судьбой, но и общностью происхождения. Что же касается бросающихся в глаза различий между текстами наказа кн. Ф. Д. Пронскому и ответной «речи» Елены Глинской, то их можно объяснить тем, что великая княгиня, вероятно, отвечала не на письменный документ (инструкцию, данную старицкому боярину его князем), а на реально произнесенные посланником слова, прояснявшие некоторые весьма туманные выражения, содержавшиеся в данном ему князем наказе. Что, например, имел в виду Андрей Старицкий, когда просил великого князя его «пожаловать», «как бы… мочно и надежно холопу твоему, твоим жалованьем, вперед быти безскорбно и без кручины, как тебе, государю, Бог положит на сердце»? По всей видимости, речь шла о предоставлении каких-то гарантий безопасности удельному князю. Именно так и поняла дело Елена Глинская, которая в подтверждение своих слов об отсутствии злого умысла в отношении старицкого князя велела целовать крест своим ближним людям.

Как видим, перед нами — одна из загадок «старицкой истории», которая при нынешнем состоянии источниковой базы едва ли может быть однозначно решена. Но вернемся к реконструкции событий апреля 1537 г., когда рушились последние надежды удельного князя на мирный исход его противостояния с великокняжеским двором.

Если верить Воскресенской летописи, то правительство якобы не предпринимало никаких мер в отношении непокорного старицкого князя до самого конца апреля — начала мая, когда было получено известие о намерении Андрея Ивановича бежать из своего удела. Как сообщает официальный летописец, сын боярский князя Андрея кн. Василей Федоров сын Голубого (из рода князей Ростовских) из Старицы «прислал тайно ночью к великого князя боарину, ко князю Ивану Феодоровичу Овчине, человека своего Еремку с тем, что князю Андрею одноконечно наутро бежати»[653]. После этого, по словам той же летописи, великий князь и великая княгиня послали к старицкому князю церковных иерархов во главе с крутицким епископом Досифеем — убеждать его, что у государя и его матери «лиха в мысли нет никоторого». Но на случай, если князь Андрей духовным лицам не поверит, «а побежит», вслед были отправлены бояре кн. Никита Васильевич и кн. Иван Федорович Овчина Оболенские «со многими людми»; и тогда же якобы был арестован и доставлен в Москву посланец удельного князя Ф. Д. Пронский. Об этом вскоре стало известно Андрею Старицкому: «И как князя Феодора [Пронского. — М. К.] имали, и в те поры ушел княжь Андреев сын боярской Судок Дмитреев сын Сатин»; прибежав к своему князю, он сообщил ему об аресте кн. Пронского и передал услышанный им слух о том, что великий князь послал своих бояр, князей Оболенских, «со многими людми» его, князя Андрея, «имати». Следом, продолжает летописец, «пригонил с Волока в Старицу княже Андреев же сын боярской Яков Веригин», который сказал князю, что на Волок прибыли кн. Никита да кн. Иван Овчина Оболенские, «а едут тобя имати». Получив это известие, Андрей Иванович не стал медлить и сразу («часа того») покинул Старицу вместе с женой и сыном. Произошло это 2 мая[654].

В приведенном летописном отрывке последовательность событий нарушена до такой степени, что теряется смысл происходившего. Толчком к решительным действиям правительства якобы послужила полученная от кн. В. Ф. Голубого-Ростовского информация о намерении старицкого князя утром следующего дня бежать. Но, с другой стороны, из того же рассказа явствует, что решение покинуть Старицу удельный князь принял сразу же по получении известий от своих детей боярских, Сатина и Веригина, об аресте его боярина Пронского и о посылке против него рати во главе с князьями Оболенскими. Получается замкнутый круг!

Едва ли, однако, сами события, о которых идет речь в этом рассказе, вымышлены летописцем; некоторые из них, как будет сейчас показано, подтверждаются другими источниками. Так, о посылке кн. Голубым-Ростовским своего слуги с сообщением о выходе удельного князя из Старицы говорит и неофициальная «Повесть о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого». Здесь рассказывается об «измене» дворянина кн. Василия Федорова сына Голубого, который «еще из города из Старици послал к Москве слугу своего Ерему к великого князя дьяку к Федору к Мишурину с тою вестию, что князь Ондрей Ивановичь пошол из Старицы». Дата выхода удельного князя из своей столицы совпадает в этом источнике с той, которую называет официальный летописец: 2 мая[655].

Таким образом, тенденциозность Воскресенской летописи выразилась не в измышлении тех или иных эпизодов, а именно в последовательности их изложения. Если отрешиться от схемы, навязываемой официальным летописцем, можно попытаться восстановить действительную хронологию событий. Следует считать твердо установленным фактом, что отправка старицким дворянином кн. В. Ф. Голубым-Ростовским своего слуги к боярину И. Ф. Овчине-Оболенскому (или, по версии Повести, к дьяку Федору Мишурину) произошла накануне выхода князя Андрея из Старицы, т. е. в самом конце апреля или 1 мая. К тому времени посланец старицкого князя, Федор Пронский, уже давно был задержан и находился под стражей на подворье своего господина в Кремле. В соответствии с высказанным выше предположением, он был арестован в окрестностях столицы примерно в середине апреля.

В таком случае иное значение получает информация Воскресенской летописи о том, что старицкий сын боярский Судок Дмитриев сын Сатин, сумевший уйти во время ареста кн. Пронского и его свиты, сообщил своему князю не только то, что сам видел, — об аресте его посланца, но и то, что слышал («слух его дошел») о князьях Оболенских «с многими людми», посланных великим князем «имати» князя Андрея[656]. В этой связи возникает предположение о том, что названные события действительно произошли одновременно, но, конечно, не в конце апреля — начале мая, как нас пытается уверить Воскресенская летопись, а недели на две раньше. В самом деле, представляется вполне вероятным, что правительство, пойдя на немотивированный арест старицкого посланника, кн. Пронского, предприняло тогда же еще одну превентивную акцию, отправив «на всякий случай» на Волок рать во главе с князьями Никитой и Иваном Оболенскими.