Михаил Кром - «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века Страница 43

В таком случае иное значение получает информация Воскресенской летописи о том, что старицкий сын боярский Судок Дмитриев сын Сатин, сумевший уйти во время ареста кн. Пронского и его свиты, сообщил своему князю не только то, что сам видел, — об аресте его посланца, но и то, что слышал («слух его дошел») о князьях Оболенских «с многими людми», посланных великим князем «имати» князя Андрея[656]. В этой связи возникает предположение о том, что названные события действительно произошли одновременно, но, конечно, не в конце апреля — начале мая, как нас пытается уверить Воскресенская летопись, а недели на две раньше. В самом деле, представляется вполне вероятным, что правительство, пойдя на немотивированный арест старицкого посланника, кн. Пронского, предприняло тогда же еще одну превентивную акцию, отправив «на всякий случай» на Волок рать во главе с князьями Никитой и Иваном Оболенскими.

Если высказанное предположение верно, то реконструкция дальнейшего хода событий трудности уже не представляет. Судок Сатин предупредил своего князя о грозящей ему опасности: с учетом расстояния между Старицей и Москвой (160–180 км, в зависимости от дороги[657]), он мог прибыть к князю Андрею еще до 20 апреля. Под влиянием этого известия, надо полагать, у старицкого князя зародилась (или укрепилась) мысль об уходе из своего удела. А когда прискакавший с Волока Яков Веригин[658] сообщил о появлении там отряда князей Оболенских, Андрей Иванович принял окончательное решение и 2 мая двинулся в путь.

Если решения об аресте посланца удельного князя и о посылке войска на Волок, вероятно, были приняты правительством еще в середине апреля, то церковная делегация до 4 мая определенно из Москвы не выезжала. Об этом свидетельствуют упомянутые выше документы митрополичьей канцелярии, сохранившиеся в «деле» Андрея Старицкого.

Первый из них, до сих пор не опубликованный, представляет собой черновой набросок речи митрополита Даниила, которую должен был произнести перед старицким князем посылаемый к нему симоновский архимандрит Филофей. На обороте листа сделана помета: «Лет[а] 7045 апрел[я] 29 д[ень] ко князю Андрею к Ивановичю от митрополита Данила всеа Русии». Месяц и число зачеркнуты, и над строкой вписана новая дата: «майя 4 д[ень]»[659]. Следовательно, архимандрит должен был отправиться в Старицу с поручением митрополита 29 апреля, но затем его отъезд был перенесен на 4 мая. Указанный факт лишний раз подтверждает ненадежность хронологии Воскресенской летописи, согласно которой церковные иерархи были посланы в Старицу якобы одновременно с арестом кн. Федора Пронского и отправкой отряда князей Оболенских на Волок[660].

Набросок речи митрополита Даниила[661] интересен не только тем, что содержит важные хронологические ориентиры для понимания событий весны 1537 г. Этот текст, вместе с двумя другими сохранившимися списками, позволяет проследить, как в митрополичьей канцелярии составлялся текст послания строптивому удельному князю, как подбирались слова и аргументы.

Первые строки не потребовали от составителя особых раздумий: «Говорити от Данила, митрополита всеа Русии, князю Андрею Ивановичу Филофею, архимандриту симановскому. Данил митрополит всеа Руси велел тобе говорити…» Но последующий текст несколько раз подвергался правке. Сначала было написано: «Слухи нас дошли, что ты хочеш[ь], оставя Бога и забыв свою правду, хочеш[ь] оставити образ Пречистые и чюдотворцов гробы, и святых чюдотворцов, и гробы своих прародителей]…» Но, очевидно, этот вариант не устроил составителя: прежний текст был зачеркнут, и над строкой появились новые наброски продолжения фразы: «что деи хочеш[ь] оставити отца своего гроб и отеческие гробы» (зачеркнуто); «что деи хочеш[ь] оставити благословение отца своего и отеческие гро[бы]» (зачеркнуто); «хочеш[ь] оставити жалованье и любов[ь] государя своего великого князя Ивана Васильевича всеа Русии. И ты б, господине княз[ь] Андрей, попамятовал наказ» (зачеркнуто).

Испробовав несколько вариантов, с середины листа писец начал фразу заново: «Слухи нас доходят, что деи хочеш[ь] оставити благословение отца своего и прародителей своих гробы, и святое свое от[е]чество, и жалованье и любовь отца[662], великого князя Ивана Васильевича[663] всеа Рус[и], и его наказу, как тобе наказывал и свое к нему обещание, как еси ему обещал; и жалование и любов[ь] к собе государыни великие княгини Елены и государя великого князя Ивана, и свое к ним обещание, как ся еси им обещал[664]; и спротивен хочеш[ь] явитися на ничто же прогневавшего тя государя. И ты, сыну положы на своем разуме, можеш[ь] ли стол[ь]ко найти, скол[ь]ко хочеш[ь] потеряти. Хочеш[ь] стати противу государя и всего закону християнского. И ты бы те лихие мысли оставил, а божественных[665] християнских законов не рушыл[666]. А поехал бы еси ко государю[667] без всякого сумнениа. А мы тобя емлем[668] на свои руки. А княз велики послал к тобе[669] Дософея, владыку[670] сарского и поддонского».

В приведенном небольшом тексте обращает на себя внимание изобретательность, с которой митрополит Даниил, искусный церковный писатель, подбирает аргументы, призванные удержать князя от задуманного им шага: тут и напоминание о наказе отца, великого князя Ивана III, и о крестоцеловальной записи самого Андрея, и призыв к трезвому расчету («положы на своем разуме, можешь ли столько найти, сколько хочешь потеряти»), и грозное предостережение о том, что, противясь государю, князь нарушает божественные заповеди. Показательно также, что уже в самом первом наброске послания, появившемся, очевидно, не позднее 29 апреля (даты, первоначально поставленной на обороте документа), речь идет о слухах, будто князь Андрей собирается оставить свой удел. Эти слухи, надо полагать, и побудили правительство выслать отряд во главе с князьями Оболенскими на Волок, а митрополит стал готовить духовную миссию к старицкому князю. Но определенности в отношении планов Андрея Ивановича еще не было. И лишь в начале мая в Москве узнали от слуги старицкого дворянина кн. В. Ф. Голубого-Ростовского, «что князь Ондрей Ивановичь пошол из Старицы»[671]. Но к этому моменту долго готовившаяся миссия церковных иерархов к удельному князю уже потеряла смысл и если и была отправлена, то, очевидно, вернулась, не достигнув своей цели.

Сохранившиеся подготовительные материалы этого церковного посольства представляют собой ценный источник для изучения драматических событий весны 1537 г. Они показывают, в частности, что митрополит Даниил играл важную роль в усилиях великокняжеского правительства по приведению к покорности старицкого князя. Именно он разрабатывал, как явствует из анализируемых документов, нравственно-религиозное обоснование всего мероприятия.

Интересно, что во втором сохранившемся черновом наброске «речи», которые по более раннему, рассмотренному нами выше варианту должен был от имени митрополита произносить перед старицким князем архимандрит Филофей, были поручены крутицкому епископу Досифею, и их полагалось говорить уже от имени великого князя. Примечательно, что в случае неудачи переговоров владыка должен был по повелению митрополита объявить князю, не желавшему «от злаго своего помысла отстати», о лишении его церковного благословения[672].

Наконец, в третьем, переписанном набело варианте «речи», наполненном церковной риторикой, основным «оратором» снова должен был выступить (от имени митрополита) симоновский архимандрит Филофей; в случае же «жестокого» ответа старицкого князя владыке Досифею поручалось предать его церковному проклятию[673]. Но все эти заготовленные речи так и не достигли адресата: еще до того, как выбранные для данной ответственной миссии иерархи выехали из Москвы, князь Андрей покинул Старицу.

2. От Старицы до Новгорода

«Того же лета майя в 2, на принесение мощей святых праведных мучеников страстотърпцев боголюбивых князей русских Бориса и Глеба, князь Ондрей Ивановичь пошол из своей отчины из Старици, истерпевшись от своих великих обид»[674], — писал автор «Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого», явно уподобляя своего героя древнерусским князьям-мученикам. Комментируя этот пассаж, А. Л. Юрганов предположил, что старицкий князь, возможно, не случайно бежал из своего города на праздник святых Бориса и Глеба: по мнению ученого, отъездом из Старицы в этот день «Андрей мог намекать, что он не хочет повторить злополучную судьбу князей-мучеников»[675]. В изданной позднее книге исследователь еще увереннее и подробнее расшифровал символический смысл произошедшего 2 мая события: «Поднимая мятеж в этот день, — пишет Юрганов, — князь как бы обращался ко всем православным христианам со своеобразным манифестом о своей невиновности и объявлением, что противоположная сторона подобна Святополку Окаянному»[676]. Однако, на мой взгляд, здесь смешиваются явления разного порядка: с одной стороны, реальные намерения удельного князя в конкретной обстановке весны 1537 г., а с другой — последующее осмысление произошедшего современниками и потомками Андрея Старицкого.