Вячеслав Фомин - Варяго-Русский вопрос в историографии Страница 45

То, что осознание этого историографического дисбаланса имело место, видим мы, например, из вышеприведённого письма И.Магнуса Меховскому, где Магнус пытался примирить название Готия с ныне существующим Швеция, объясняя, что первое было языческим названием страны, и его сменили на Швецию с принятием христианства, что, разумеется, не лезло ни в какие ворота исторической действительности. Однако ощущение психологического дискомфорта оттого, что имя готов воспарило и приобрело неслыханную известность, а имя свеев оказалось обойдённым историческими чинами, проявилось уже в труде Эрика Олая «Chrinica regni Gothorum». Пытаясь примирить означенное противоречие, Олай писал, что «имя страны Sverike – это искажённое Zwerike d.i. ’duo regna’… “Cui concordare dicunt, quod ciuitas principalis Suitensium [’der Schweizer’], que se a Suecis siue Gothis deuenisse fatetur, vocatur Zwerik, i.e. ’duo regna’, et latine Turegum”»[114]. Толкование Svearike как Zweirike явно относится к числу «рискованных этимологий», используя уже приводимое выражение Нордстрёма, но, к сожалению, таковыми являются большинство «этимологий» готицизма, в рамках которого закрепилась традиция произвольного манипулирования именами или частями слов для подтверждения умозрительных концепций.

Размышления представителей шведского готицизма о том, как соединить свеев с идеей великого готского прошлого в истории Швеции, и привели к рождению утопии рудбекианизма – от имени шведского литератора XVII в. Олафа Рудбека (1630–1702) – понятие, которое я начала в своих статьях вводить в научный обиход, поскольку хотя рудбекианизм и упоминался ещё А.Шлёцером, он остался совершенно за пределами внимания российских учёных. И тем не менее рудбекианизм оказал существенное влияние на развитие российской исторической науки, ибо под его влиянием воспитывался Байер, и, следовательно, рудбекианизм является одним из истоков норманизма.

Здесь следует сказать, что вообще все корни норманизма идут из Швеции. Заслуга этого принципиально важного открытия принадлежит В.В.Фомину, в работах которого впервые была представлена развёрнутая аргументация, опровергающая укоренившееся в науке представление о Г.З.Байере как родоначальнике норманизма, в основе которого виделся «…“немецкий патриотизм”, свысока взиравший на “варварскую Русь”». Фомин показывает, что взгляды, составившие ядро норманизма, берут своё начало в Швеции XVII в., а побудительной силой для них выступила политическая мысль шведских придворных кругов, связанных с завоевательной политикой Швеции того периода. Родоначальником норманской теории выступает шведский дипломат и историк П.Петрей (1570–1622), поскольку именно в его работе впервые прозвучала мысль о шведском происхождении летописных варягов[115]. Особую заслугу В.В.Фомина в том, что он выделил значение шведского историописания XVII в. для варяжского вопроса, подчёркивает и финский исследователь варяжской тематики Латвакангас. Он также отмечает, что шведская историография по варяжскому вопросу, за исключением отдельных упоминаний, в научной литературе не рассматривалась, и со ссылкой на Вильгельма Томсена, напоминает, что шведские историки Арвид Моллер (1674–1758) и Альгот Скарин (1730–1731) были первыми учёными, которые подняли варяжскую тему как научную проблему[116].

Характеризуя роль шведских литераторов и историков в разработке норманизма, начиная с XVII в., как основополагающую, Фомин пишет, что, заложив «его основы и пополняя его источниковый фонд, они вместе с тем определяют новые темы в варяжском вопросе и выдвигают доказательства, обычно приписываемые Байеру, Тунманну и Шлёцеру... Именно шведы отождествили летописных варягов с византийскими “варангами” и “верингами” исландских саг, а слово “варяг” выводили из древнескандинавского языка, скандинавскими также полагая имена русских князей. Указали они и на якобы существующую лингвистическую связь между именем “Русь” и Рослаген». То, что факт вклада шведских историков в развитие норманизма оказался совершенно за пределами внимания современных российских норманистов, прекрасно подтверждается недавно опубликованной книгой Л.С.Клейна «Спор о варягах», где он называет доказательство В.В.Фомина того, «что основателем норманской теории был не Байер и даже не Миллер, до Байера выдвинувший те же факты, а швед Пер Перссон (Петр Петрей)...», открытием или «некоторым вкладом» в историографию, хотя при этом Клейн и делает оговорку, что ранний норманизм шведских историков был известен ещё Кунику, но потом был забыт. Но этот факт Клейн узнал лишь из работ Фомина, который с 1993 г. неоднократно подчеркивал, что «в целом, как подводил черту крупнейший норманист XIX в., “в период времени, начиная со второй половины 17 столетия до 1734 г. (в 1735 г. в “Комментариях Петербургской Академии наук” была опубликована на латинском языке статья Байера “De Varagis”, с которой несколько столетий ошибочно связывалось начало норманизма. – В.Ф.) шведы постепенно открыли и определили все главные источники, служившие до XIX в. основою учения о норманском происхождении варягов-руси”»[117].

Странная открывается ситуация: такие маститые норманисты как Куник, как Томсен, да, собственно, ещё и Шлёцер знали о роли шведских историков XVII–XVIII вв. как зачинателей в норманизме, но оставляли их в тени собственных авторитетов, а потом их роль и вообще была забыта, исчезнув из поля научного зрения. И это при том, что профессиональные скандинависты занимают немаловажное место среди современных российских норманистов. Как же такие существенные факты могли забыться? Полагаю, что объяснение этому следует искать в истории взаимоотношений шведской мифотворческой историографии XVII–XVIII вв. и утопической традиции в западноевропейской исторической мысли, благодаря чему находки шведских авторов осваивались общеевропейской историософией этого периода и уже через неё расходились кругами по всей Европе. Поэтому феномен норманизма, на мой взгляд, имеет как бы двойную гносеологию. На одну из них совершенно справедливо указал В.В.Фомин, связывая появление идей о шведском происхождении летописных варягов в шведской историографии XVII в. с внешнеполитическими устремлениями шведской короны этого периода, направленные на идеологическое обоснование территориальных приобретений в пределах Новгородской земли[118].

Но у норманизма был и ещё один источник, пройдя мимо которого, мы не сможем понять, каким образом идеи, родившиеся в среде шведских литераторов и историков XVII в. под влиянием шведской внешней политики этого периода, перешли затем в общеевропейскую историософию, отделившись от материнского организма. Научной субстанции в идеях о шведском происхождении летописных варягов было ровно столько же, сколько в высказанных несколькими десятилетиями ранее уверениях шведского готицизма о гото-шведском происхождении таких исторических героев, как древнегреческий Телеф, или как ученик Пифагора Замолксис, или как древнеримский Марс. Следовательно, речь здесь идёт о таком феномене как влияние утопий на человеческое сознание и их способности приспосабливаться к жизни в лоне науки, становясь на какое-то время её частью. О феномене исторической утопии можно сказать словами Э.М.Ремарка: «Иллюзия и действительность слились здесь настолько прочно, что превратились в некую новую субстанцию, наподобие того, как медь, сплавляющаяся с цинком, превращается в латунь, которая блестит как золото»[119]. Безусловно, жизнеспособности утопий способствует заинтересованность в них большой политики. Но если бы дело было только в политическом прагматизме, то от утопий было бы несложно избавляться: кончился прагматизм – кончилась и утопия. Сложность заключается в том, что утопия входит в сознание и становится вопросом веры и привычки. И в качестве догмата веры, уже утопия может влиять на политику, требуя воспитания общества в системе определённых ценностей. Эта мысль хорошо иллюстрируется историей рудбекианизма.

Надо сказать, что интерес к античным источникам, пробудившийся в западноевропейской общественной мысли под влиянием итальянских гуманистов, вызвал из забытья и такой источник, как мифы о гипербореях. В учёных кругах Западной Европы обнаружилась тенденция рассуждать о том, чьими предками были гипербореи. В 1569 г. было опубликовано сочинение нидерландского географа Иоанна Горопиуса Бекануса «Origines Antwerpianæ», где он высказывал мысль, что античные мифы о гипербореях описывают древнее прошлое народа кимвров. Этим объёмистым трудом, по характеристике шведского историка Нордстрёма, Горопиус воздвигнул монумент древнему народу кимвров, в которых он видел одного из основателей Антверпена. Поэтому он постарался проследить их историю из самой глубины времён, т.е. от библейских предков. По мнению Горопиуса, язык кимвров являлся праязыком для европейских народов, и современные ему жители Антверпена сохранили его древнее благозвучие. От кимвров произошли основные народы Европы, получив в наследство их древнюю мудрость. Именно от кимвров получили древнегреческая и древнеримская культуры своё ценнейшее содержание[120] (как видно, обвинения итальянских гуманистов в адрес северных варваров породили массу ответных теорий со стороны «северных варваров»).