Ричард Эванс - Третий рейх. Зарождение империи. 1920–1933 Страница 47

Политический пессимизм Клемперера в большой степени был спровоцирован личными неприятностями. Однако его позиция разделялась многими патриотичными либерально-консервативными евреями, которые чувствовали неуютно в конфликтной атмосфере Веймарской республики. Кроме того, отвращение Клемперера к политическому экстремизму и беспокойство из-за окружающего насилия и фанатизма было, совершенно точно, характерно для многих немцев среднего класса, независимо от происхождения. Его еврейские корни не только приводили к некоторому враждебному отношению и дискриминации со стороны других, но и давали ему возможность точно и сардонически оценивать политические изменения, которые, как он правильно догадался, в будущем могли привести к ужасным последствиям. Вместе с тем он не сильно страдал от антисемитизма, не подвергался насилию, в дневнике того времени нет ни одной записи, касающейся личных оскорблений. Формально говоря, евреи вроде Клемперера имели гораздо больше свободы и равенства при Веймарской республике, чем когда-либо раньше. Республика открыла новые возможности для евреев на государственной службе, в политике, профессиональной деятельности, а также в правительстве: так, при рейхе времен Вильгельма и подумать нельзя было о еврейском министре иностранных дел вроде Вальтера Ратенау. Пресса, контролируемая евреями, в особенности газеты двух либеральных еврейских фирм Моссе и Ульштейна, вместе публиковавшие более половины всех газет, продававшихся в Берлине в 1920-х гг., оказывали большую поддержку либеральным институтам республики. Новообретенная свобода искусства от цензуры и официального осуждения позволила получить известность многим еврейским писателям, художниками и музыкантам в роли сторонников модернистской культуры, где они легко смешались с неевреями, такими как композитор Пауль Хиндемит, поэт и драматург Бертольд Брехт или художники Макс Бекман и Георг Гросс. Евреи выражали свою поддержку республике, отдавая свои голоса демократам и в меньшей степени левым партиям[393].

С другой стороны, частично в виде реакции на эти изменения, 1920-е стали свидетелями распространения и углубления антисемитизма в немецкой политике и обществе. Еще до войны пангерманисты и другие правые вели пропаганду, обвиняя евреев в разрушении немецкой нации. Эта расистская теория заговора была более чем близка военным лидерам вроде Людендорфа. Она получила печально известное выражение во время войны в виде так называемой еврейской переписи октября 1916 г., проводимой по инициативе высших армейских офицеров, которые надеялись, что она сможет дать им основание не допускать евреев в офицерский корпус после окончания войны. Ее задача состояла в том, чтобы выявить трусливую и предательскую натуру евреев, статистически доказав, что в армии их было крайне мало, а те, кто пошел на службу, в основном занимали штабные должности. На деле она дала противоположные результаты: многие немецкие евреи, как Виктор Клемперер, были до глубины души националистами и тесно связывали свою жизнь с рейхом. Немецких евреев в относительном выражении было скорее даже больше, а не меньше в войсках и на фронте. Результаты переписи, полностью разрушившие ожидания антисемитски настроенных офицеров, были преданы забвению. Однако известия о ее проведении вызывали большое возмущение среди немецких евреев, даже несмотря на то, что взгляды армейской верхушки не разделялись большинством рядовых солдат[394].

Распространившееся после войны убеждение правых в том, что германская армия «получила удар в спину» от революционеров в 1918 г., трансформировалось в антисемитскую демагогию. Такие люди, как Людендорф, несомненно, верили, что евреи нанесли армии удар в спину, возглавили антиправительственные организации вроде коммунистической партии, приняли условия Версальского мирного договора и создали Веймарскую республику. Разумеется, на самом деле немецкая армия была побеждена в 1918 г. в результате военных действий. Как мы видели, не было никакого удара в спину. Ведущие политики, подписавшие мирный договор, такие как Маттиас Эрцбергер, не были евреями. И несмотря на то, что евреев было много в руководстве коммунистической партии и что многие из них принимали участие в революционных восстаниях в Мюнхене в начале 1919 г., они действовали не как евреи, а как революционеры, вместе со многими неевреями (такими, как Карл Либкнехт, которого многие правые радикалы инстинктивно полагали евреем из-за его ультралевых политических взглядов). Большинство немецких евреев поддерживали крепкие либеральные партии центра или в меньшей степени социал-демократов, а не левых революционеров, чей яростный активизм шокировал и ужасал уважаемых граждан вроде Клемперера. Тем не менее события 1918–19 гг. дали толчок антисемитизму правых, убедив многих колеблющихся, что в конечном счете расистские теории заговора в отношении евреев были правы[395].

Вместе с правоэкстремистской пропагандой, сваливавшей на евреев вину за катастрофы 1918–19 гг., также появилась более популярная форма антисемитизма, направленная непосредственно на тех, кто получил выгоду от войны, и на небольшое число финансистов, которым удалось быстро разбогатеть в агонии инфляции. Антисемитизм всегда поднимал голову во времена экономических кризисов, а экономические кризисы Веймарской республики затмили все, что Германия видела раньше. Новый источник напряжения возник из-за возраставшей иммиграции обедневших еврейских беженцев, уезжавших от антисемитского насилия и гражданской войны в России. Таких «восточных евреев» в Германии до Первой мировой войны было около 80 000, и их приезд вместе с гораздо большим числом рабочих из Польши и других мест заставил правительство рейха в 1913 г. ввести действительно уникальный закон о гражданстве, который позволял называть себя немцами только тем, кто мог доказать свое немецкое происхождение[396]. После войны начался новый поток иммигрантов, когда по России пронеслась большевистская революция с антисемитскими погромами и массовыми убийствами, которые совершались монархически настроенными противниками революции. И хотя иммигранты быстро ассимилировались и были довольно немногочисленны, они тем не менее стали удобной мишенью для нападок. На пике гиперинфляции 6 ноября 1923 г. репортер одной газеты наблюдал серьезные беспорядки в районе Берлина с довольно большой долей еврейских иммигрантов с Востока:

На всех боковых улицах воющая толпа. Под покровом ночи процветает мародерство. Обувной магазин на углу улицы Драгунов разграблен, осколки оконного стекла лежат рядом на дороге. Внезапно раздается свист. Большой человеческой цепью по всей ширине улицы приближается полицейский кордон. «Очистить улицу! — кричит офицер. — Возвращайтесь по домам!» Толпа начинает медленно двигаться. Повсюду слышатся одни и те же крики: «Забить евреев до смерти!» Демагоги манипулировали голодающими людьми так долго, что те напали на несчастных владельцев магазинов, которые вели мелкую торговлю товарами в подвалах улицы Драгунов… это разожженная расовая ненависть, а не голод заставляют их мародерствовать. Молодые парни сразу начинают преследовать любого прохожего еврейской внешности, чтобы напасть на него при первой возможности[397].

Такое публичное проявление агрессии было характерно для новой позиции антисемитов, которые, как и многие другие радикальные политические группы, начали пропагандировать или активно применять насилие и террор для достижения своих целей, вместо того чтобы довольствоваться одними словами, как они в основном поступали до 1914 г. Результатом этого была волна все еще недостаточно документированных случаев насилия над евреями, уничтожения их собственности, нападений на синагоги и осквернений могил на еврейских кладбищах[398].

Не только беспрецедентная готовность перевести неистовые предубеждения в насильственные действия так сильно отличала антисемитизм после 1918 г. от его довоенного варианта. Хотя подавляющее большинство немцев во время Веймарской республики все еще отрицали использование физической силы против евреев, язык антисемитизма укрепился в повседневном политическом дискурсе как никогда раньше. «Удар в спину», «ноябрьские предатели», «еврейская республика», «еврейско-большевистский заговор» по уничтожению Германии — эти и многие похожие демагогические лозунги можно было регулярно прочитать в газетах, где они либо выражали мнение редакции, либо просто использовались в репортажах о политических событиях, в речах и на судебных процессах. Их можно было слышать каждый день в законодательных собраниях, где выступления националистов, второй по размеру партии после социал-демократов в середине жизни Республики, были пронизаны антисемитскими фразами. Эти выражения были более резкими и использовались чаще, чем позволяли себе консерваторы до войны, их подхватывали разрозненные правые группы, которые в совокупности пользовались гораздо большей поддержкой населения, чем антисемитские партии Альвардта, Бёкеля и им подобных. Близкой ко многим из этих групп была немецкая протестантская церковь, крайне консервативная и националистическая по своим взглядам, также склонная к проявлениям антисемитизма. Однако католический антисемитизм также принял новые масштабы в 1920-х гг., взволнованный угрозой большевизма, который уже начал яростные атаки на христианство в Венгрии и России в конце войны. Справа и в центре политической сцены Германии находились большие группы электората, которые страстно желали возрождения немецкой национальной гордости и славы после 1918 г. В результате они в большей или меньшей степени были убеждены, что это должно было быть достигнуто победой над духом «еврейского» разложения, который якобы поставил Германию на колени в конце войны[399]. Чувства многих немцев были настолько притуплены этим потоком антисемитской риторики, что они не смогли увидеть ничего особенного в новом политическом движении, появившемся после окончания войны и поставившем антисемитизм в самый центр своих фанатических идей, — в нацистской партии.