Михаил Кром - «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века Страница 47

Некоторые подробности добавляет «Повесть о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого»: оказывается, шедший в авангарде московской рати Василий Прокофьев сын Розладьина Квашнин «начаша наступати на княжо Ондреевых на Ивановичь сторожов на задних, а в сторожех был от князя от Ондрея назаде Иван Борисович Колычов. Князь же Ондрей Ивановичь сташа и ополчишась и восхотеша с воеводами с великого князя битись»[731]. Как видим, перед лицом превосходящих сил противника старицкое войско сохраняло боевой дух и порядок; приведенные выше утверждения некоторых историков о «распаде» лагеря князя Андрея не имеют под собой серьезных оснований.

Но до настоящего сражения дело так и не дошло: стороны начали переговоры. Инициативу начала переговоров официальные летописи приписывают князю Андрею, а сочувствовавший ему автор Повести — московским воеводам. Согласно Воскресенской летописи, увидев великокняжеские полки, князь Андрей «не захотел с великим князем бою поставити, и нача с князем Иваном [Овчиной Оболенским. — М. К.] ссылатися, а у князя Ивана учал правды просити, что его великому князю не поимати и опалы на него великие не положити»[732]. Здесь в летописном рассказе можно заметить определенное противоречие: несколькими строчками выше говорилось о том, что старицкий князь «на бой стал» против московских воевод, «люди свои вооружил» и двинул полки на князя Ивана Овчину[733]; а затем вдруг оказывается, что при виде великокняжеских полков вся решительность князя Андрея куда-то пропала, и он начал с князем И. Ф. Оболенским «ссылатися» и «правды» у него просить.

Официальная версия событий не внушает доверия еще и потому, что в ней ни слова не говорится о стычке между старицкими и московскими полками, о которой рассказывают новгородские летописи. Значит, вид московской рати вовсе не устрашил князя Андрея, как пытается представить дело Воскресенская летопись[734].

Совершенно иначе описано начало переговоров в «Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого». Сообщив о намерении своего героя «с воеводами с великого князя битись», автор Повести далее пишет: «И великого князя воеводы князь Иван Федоровичь Овчина и прочии воеводы начаша посылати ко князю Ондрею, чтобы против великого князя не стоял и крови крестианские не пролил…»[735]

Большинство исследователей отдают предпочтение версии, изложенной в Повести[736], но А. А. Зимин, указывая на тенденциозность этого памятника, составленного сторонником Андрея Старицкого, и на то обстоятельство, что сильнейшей стороной в этом противостоянии были московские воеводы, высказался в пользу версии Воскресенской летописи[737]. Однако упомянутая летопись никак не менее тенденциозна, чем Повесть. К тому же, как было показано выше, официальный летописец умалчивает часть важной информации, которая, очевидно, не соответствовала его трактовке событий. Что же касается аргумента А. А. Зимина о том, что в переговорах была больше заинтересована слабейшая сторона, чем сильнейшая, то он носит чисто логический характер. В реальной обстановке мая 1537 г. обе стороны, по-видимому, стремились избежать кровопролития.

Решающим доводом в пользу большей достоверности версии Повести служит не только и не столько обстоятельность, с которой описан в ней ход переговоров, сколько прежде всего совпадение части сообщаемой автором информации с рассказом Новгородской летописи, которая в данном случае занимает, так сказать, «нейтральную» позицию, не симпатизируя явно ни московским властям, ни тем более старицкому князю. Вот как описывает начало переговоров Новгородская летопись по списку Дубровского: после небольшой стычки («протержки») стороны «начаша о миру обсылатися и говорити, и помянуша, яко единым крещением вси просветишася, дажь бы не была межусобная брань и кровопролитие християном»[738]. Но тот же мотив предотвращения кровопролития между христианами звучит и в «Повести о поимании князя Андрея Старицкого»: здесь этот аргумент вложен в уста князя Ивана Овчины и других московских воевод, которые «начаша посылати ко князю Ондрею, чтобы против великого князя не стоял и крови крестианские не пролил»[739] (выделено мной. — М. К.).

Дальнейший ход переговоров подробнее всего описан опять-таки в тексте Повести: призывая старицкого князя не проливать «кровь христианскую», воеводы в то же время обещали от имени государя и его матери великой княгини, что Андрея Ивановича отпустят «невредимо» в его вотчину вместе со своими боярами и детьми боярскими. Ввиду приближения темноты переговоры пришлось прервать («И того дни не успеша дела в слове положити, понеже бо приспе вечер…»). На следующий же день «воеводы великого князя даша правду князю Ондрею Ивановичь и крест целовали на том, что великому князю Иоану Васильевичь и матери его великой княине Елене князя Ондрея Ивановичь отпустить на его вотчину и сь его бояры и з детми з боярскими совсем невредимо»[740].

Почти в тех же словах суть достигнутых под Новгородом договоренностей передана в Постниковском летописце: «…воеводы великого князя, князь Иван Овчина и иные, взяли его [князя Андрея. — М. К.] на душу, что было его пустить на отчину на его, на Старицу»[741]. О том же, но более пышным слогом поведал и новгородский летописец: «И положиша межь собя князь Андрей Ивановичь и государя великого князя воеводы, князь Иван Федоровичь и князь Василей Федоровичь [Оболенские. — М. К.], обеты великия и всякия правды, и крест честный межь собя целоваху: поехати князю Андрею на свой удел и служити ему государю великому князю Ивану Васильевичю всея Руси верою и правдою, и государь князь велики жалует его, как ему Бог положит по серцу»[742].

Таким образом, независимые друг от друга источники сходно передают содержание соглашения, на котором целовали крест удельный князь и московские воеводы, и это обстоятельство повышает доверие к информации, изложенной в «Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого»[743].

Официальные летописи (Воскресенская и Летописец начала царства) пытаются представить дело так, будто князь Иван Овчина Оболенский самовольно, без ведома правительницы, предоставил гарантии неприкосновенности («правду дал») старицкому князю, а факт целования креста вообще ими замалчивается: «…а князю Ивану, — говорится в Воскресенской летописи, — то от великого князя не наказано, что ему правда дати князю Андрею, и князь Иван, не обославшися с великим князем, да князю Андрею правду дал да с князем Андреем вместе и на Москву поехал». За такое самовольство конюший боярин даже якобы получил выговор («словесную опалу») от правительницы: «И князь великий и его мати великая княгини на князя на Ивана на Овчину о том словесную опалу великую положили, что без их велениа князю Андрею правду дал…»[744] Летописец начала царства кратко отмечает, что решение кн. Ивана Овчины Оболенского не было согласовано с верховной властью («…князь Иван Овчина, с великим князем не обослався, да князю Ондрею правду дал…»), но об «опале», будто бы наложенной за это на боярина, не говорит ни слова[745].

Версия о том, что, предоставляя гарантии безопасности старицкому князю, кн. И. Ф. Овчина Оболенский превысил данные ему полномочия, понадобилась официальному летописцу для того, чтобы хоть как-то завуалировать факт явного вероломства Елены Глинской и ее советников. За исключением двух указанных выше летописей, ни один другой источник не противопоставляет действия московских воевод намерениям великокняжеского правительства, а Вологодско-Пермская летопись прямо говорит о том, что бояре выполняли полученные из Москвы указания: «И князь великий и великая княгини послали за ним [Андреем Старицким. — М. К.) боярина своего князя Микиту Васильевича Оболенского Хромого да боярина же своего и конюшего князя Ивана Федоровича Оболенского Телепнева Овчину, а велели его к себе звати, чтоб он шол на Москву, а князь великий его пожалует и вотчины ему придаст»[746]. Заключенное под Новгородом соглашение с удельным князем, как его излагает эта летопись, полностью соответствовало упомянутому наказу.

Уместно также напомнить, что правительница и раньше не раз давала подтверждения и гарантии своих добрых намерений в отношении Андрея Старицкого. В 1536-м или начале 1537 г., чтобы развеять подозрения князя, Елена велела целовать крест боярину кн. И. В. Шуйскому, дворецкому И. Ю. Поджегину и дьяку Меньшому Путятину в том, что у нее «на него мненья никоторого нет»[747]; а когда в конце апреля 1537 г. стало известно о планах Андрея Ивановича покинуть свой удел, отправляемой к нему духовной миссии во главе с крутицким епископом Досифеем было велено «ся… имати по великом князе и по его матери великой княгине [т. е. дать от их имени гарантии. — М. К.], что у них лиха в мысли нет никоторого»[748]. Таким образом, на переговорах с удельным князем под Новгородом московские воеводы лишь прибегли к тактике, которую ранее уже использовали другие эмиссары правительства.