Михаил Кром - «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века Страница 48

Уместно также напомнить, что правительница и раньше не раз давала подтверждения и гарантии своих добрых намерений в отношении Андрея Старицкого. В 1536-м или начале 1537 г., чтобы развеять подозрения князя, Елена велела целовать крест боярину кн. И. В. Шуйскому, дворецкому И. Ю. Поджегину и дьяку Меньшому Путятину в том, что у нее «на него мненья никоторого нет»[747]; а когда в конце апреля 1537 г. стало известно о планах Андрея Ивановича покинуть свой удел, отправляемой к нему духовной миссии во главе с крутицким епископом Досифеем было велено «ся… имати по великом князе и по его матери великой княгине [т. е. дать от их имени гарантии. — М. К.], что у них лиха в мысли нет никоторого»[748]. Таким образом, на переговорах с удельным князем под Новгородом московские воеводы лишь прибегли к тактике, которую ранее уже использовали другие эмиссары правительства.

Наконец, если принять во внимание роль, которую боярин и конюший кн. И. Ф. Оболенский играл при дворе правительницы, то просто невозможно поверить в наличие каких-то разногласий по «старицкому вопросу» между великой княгиней и ее фаворитом.

3. От Новгорода до Москвы. Эпилог старицкой драмы

Соглашение, заключенное под Лютовой горой и скрепленное крестоцелованием сторон, положило конец старицкому мятежу, который само правительство и спровоцировало. Последующие события — прибытие удельного князя в Москву в сопровождении (а точнее, под конвоем) великокняжеских воевод и суровые репрессии, которым подвергся Андрей Иванович, его семья, советники и сторонники, — можно назвать уже эпилогом старицкой драмы.

Мы не знаем, о чем думал старицкий князь по пути из Новгородской земли в Москву. Вероятно, он и его спутники догадывались о том, что их ждет. Об этом свидетельствует, в частности, заключительный эпизод «Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого»: уже при подъезде к столице, «у Николы святого на Хынске», один из стольников, князь Иван Шах Чернятинский[749], «видев государя своего князя Ондрея Ивановичь незгоду, нача советовати з столники[750] с княж с Ондреевыми, дабы ему сложить с собя князю Ондрею Ивановичь крестное целованье, убоявся поиманья от великого князя, и не добыта себе поборника никого же»[751]. Около московского посада Иван Шах вторично попытался покинуть княжескую службу и «нача складывати с собя крестное целованье Ивану Ивановичь Колычову Умному, чтобы князю сказал». Но тот ответил отказом: «Иван же Умной в том ему слове отрече…»[752] (на этом текст Повести обрывается).

Удивительно в приведенном эпизоде не то, что молодой старицкий дворянин, «убоявшись поимания от великого князя», проявил малодушие, а то, что он не нашел себе «поборников»: даже перед угрозой весьма вероятных репрессий приближенные князя Андрея сохранили ему верность.

День прибытия старицкого князя в Москву отмечен только в Вологодско-Пермской летописи; следом идет сообщение о его аресте: «И приехал князь Ондрей Иванович на Москву июня… [здесь в рукописи оставлено место для числа. — М. К.], в четверг, а в суботу князь великий Иван велел князя Ондрея поимати, и на очех у великого князя не был…»[753] Дату ареста мятежного князя называет Постниковский летописец: «И посадили его [князя Андрея. — М. К.] в полату в набережную з дворца июня 1 день, в субботу, на канун заговейна Петрова»[754]. Однако, как отметил А. А. Зимин, летописец в данном случае допустил неточность: суббота в 1537 г. пришлась на 2 июня[755]. Поскольку два независимых друг от друга источника называют один и тот же день недели (субботу), то, вероятно, как это нередко бывает в летописании, ошибка была допущена в Постниковском летописце при определении календарного числа. С учетом этой поправки можно считать установленным, что князь Андрей прибыл в Москву 31 мая, в четверг, а через день, 2 июня, в субботу, был взят под стражу. Местом заточения старицкого князя стала та же палата, где ранее сидел его брат — князь Юрий Дмитровский[756].

Опала постигла и семью удельного князя: его жену Евфросинию (из рода князей Хованских) посадили на Берсеньевском дворе в Кремле. Двор этот после казни его владельца, И. Н. Берсеня Беклемишева (1525 г.), использовался как тюрьма для знатных арестантов. Как сообщает хорошо осведомленный Постниковский летописец, на этом дворе в свое время содержалась вдова князя Василия Шемячича с дочерьми[757]. По словам того же источника, старицкую княгиню поначалу разлучили с сыном, маленьким князем Владимиром, которому не исполнилось еще и трех лет: его «дали Федору Карпову блюсти». «И у Федора у Карпова княж Ондреев сын побыл немного, — продолжает летописец, — и у Федора его взяли да к матери же его посадили в тын. А был с матерьи в тыну и до выпуска»[758].

Жестокая расправа ждала советников старицкого князя — тех, которые, по словам Воскресенской летописи, «у него [князя Андрея. — М. К.] в избе были и его думу ведали»: их пытали, затем подвергли торговой казни (т. е. битью кнутом на площади) и, сковав, посадили в угловую башню Кремля. Эта участь постигла старицкого боярина кн. Федора Дмитриевича Пронского, троих братьев князей Пенинских-Оболенских: Ивана Андреевича (боярина), Юрия Андреевича Меньшого (дворецкого) и Юрия Андреевича Большого (воеводы), а также конюшего кн. Бориса Ивановича Палецкого, Ивана Ивановича Умного Колычева и княжеского шурина — кн. Ивана Андреевича Хованского[759].

Те же имена старицких бояр, после торговой казни посаженных «в стрельню наугольную Свиблову», перечисляет и Постниковский летописец, добавляя: «И сидели и до великие княгини смерти. А князя Федора Пронского тут в тюрьме не стало»[760].

Несколько иной список арестованных приводит Вологодско-Пермская летопись: помимо кн. Ф. Д. Пронского и И. И. Умного Колычева, здесь названы кн. Иван Федорович Хованский (возможно, ошибочно вместо «Ивана Андреевича»), а также двое князей Чернятинских. Но пострадавших было гораздо больше: «…и иных многих детей боярских княж Ондреевых переимаша и по городом розослаша», — заключает рассказ летописец[761].

Если думцы князя Андрея были подвергнуты позорящему наказанию (торговой казни), но им по «печалованию» митрополита была сохранена жизнь[762], то великокняжеские дети боярские, перешедшие было на сторону мятежного князя, не могли рассчитывать на снисхождение. Как сообщает Воскресенская летопись, тридцать человек новгородских помещиков, присоединившихся к князю Андрею, «велел князь великий бити кнутьем на Москве да казнити смертною казнию, вешати по Наугородцкой дорозе не вместе и до Новагорода»[763].

Известие официальной Московской летописи подтверждается рассказом краткого Новгородского летописца по списку Никольского, причем с ценным дополнением: по словам этого Летописца, «в осень» 7046 (т. е. 1537) г. «князь великый Иван Васильевичь всея Руси ополелся на детей боярских, которые отъехали к князю Андрею Ивановичу, к его дяде, как он шол к Великому Новугороду, и велел их государь казнити, везучи от Москвы по великой дорозе и до Великого Новагорода, а в Новегороде казнили пятерых, октября 7 день»[764].

Таким образом, следствие по старицкому «делу» тянулось до самой осени. Казни новгородских помещиков, изменивших великому князю, начались, вероятно, в сентябре и закончились в начале октября 1537 г.

Два месяца спустя, 10 декабря, умер в заточении князь Андрей Иванович Старицкий: «преставися… в нуже страдальческою смертью», по словам Летописца начала царства[765].

Насильственная смерть князя вызвала сочувствие даже у новгородского летописца, ранее отметившего «смятение» жителей его родного города при приближении старицкого войска. Характерно, что летописец в данном случае отказался от этикетных формул, приписывавших все решения юному великому князю, и прямо назвал тех, кто обрек младшего брата Василия III на мучительную смерть: «Того же лета поимали князя Ондрея Ивановича, великого князя брата, великая княгиня Олена да митрополит Данил и посадили его в Набережную полату, да положили его [так в тексте. — М. К.] великую тягость и умориша его смертию»[766].

События весны 1537 г. стали уже вторым с момента смерти Василия III проявлением острого политического кризиса. Однако, в отличие от 1534 г., новое обострение ситуации было в значительной мере спровоцировано самим правительством.

Пока был жив сидевший в темнице князь Юрий Дмитровский, его младший брат Андрей не был в глазах московских властей претендентом на престол и, следовательно, мог чувствовать себя в относительной безопасности. Сохранение такого статус-кво, по-видимому, устраивало и правительницу: показательно, во всяком случае, что Юрий Иванович прожил в тюрьме более двух с половиной лет (с 9 декабря 1533 до 3 августа 1536 г.), в то время как его брат Андрей, оказавшись в той же каменной палате 2 июня 1537 г., угас под тяжестью наложенных на него оков всего за полгода.