В Сафонов - Дорога на простор Страница 49

То был царевич Федор.

Гости расселись у столов по старшинству и чинам. Старцы в тяжелой парчовой одежде безучастно дремали на лавках. Более молодые переговаривались, кое-где о чем-то спорили. Приглушенный гул стоял под низкими сводами. Тут были Шуйские, Мстиславские, Трубецкие, Шереметевы, Голицыны - рюриковичи, гедиминовичи, действительные и воображаемые потомки "отъехавших" ордынских князьков, патриархи и птенцы старинных "колен", заметно поредевших при Иоане.

Слуги быстро, бесшумно уставили столы посудой. Четверо внесли огромную серебряную корзину с хлебом.

Гул утих. В створчатых дверях показался Иван Васильевич. Опираясь на палку, медленно, между поднявшихся и кланявшихся бояр, прошел он к креслу. С ним рядом шел статный, в роскошной русой бороде, оружничий. На вскинутой голове царя был венец из золотых пластин с жемчужными подвесками.

- Благослови, отче! - высоким голосом сказал царь.

Митрополит в белом клобуке благословил трапезу.

Стали обносить блюдами. Молодец в бархате остановился с низким поклоном перед Иваном Кольцо.

- Царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси жалует тебя хлебом.

Бархатный молодец удалился, бесшумно ступая, важно неся, как чашу с дарами, свое уже начинавшее тучнеть немолодое тело.

Ильин потянулся отломить себе кусок, его дернули за рукав.

- Поголодай, не горячись, - присоветовал Мелентий Нырков. - Как он к тебе подойдет, тогда, значит, можно - ешь. Занятие-то у него одно, нетяжкое, а сам точно птица райская. Ино и все так. Я землю пахал, хлебушко возращивал - с боярином слова молвить не смел; а с легкой душой пошел по земле, - глядишь, и к царю позвали...

Вскоре веселый красногубый боярин принял на себя попечение о сибирских послах. Он потчевал их:

- Кушайте, пейте во здравие. Радость-то, радость какую привезли. Гостюшки дорогие...

Яств было множество - в подливах, в соках, то пресных, то обжигавших рот незнакомой пряной горечью. Мелентий Нырков жалко сморщился.

- Вино, как мед, - пробурчал Родион, - рыбка зато с огоньком.

Боярин всплеснул холеными белыми ладонями.

- Из-за моря огонек! - И он стал перечислять: корица, пипер, лист лавровый, венчающий главы пиитов.

- Мы к баранине привычные, - не поняв, сказал сотник Ефремов.

Гаврила Ильин тоже не мог разобрать, вкусно все это или нет, но было это как во снах, и он ел и утирался рукавом, и с гордостью смотрел, как все эти люди в цветных сияющих облачениях рады им, казакам, и стараются услужить, а у каждого из этих людей под началом - город или целая рать. И Гаврила пытался сосчитать, сколько ратей у царя Ивана, и, забывшись, толкнул бело-розового старичка в серебристом херувимском одеянии по левую руку от себя.

А слуги ловко подхватывали пустевшие блюда. Каждая перемена кушаний подавалась на новой посуде. В серебряных бочках кипели цветные меды. В гигантском корыте, литом из серебра, лежал целый осетр. По столам пошли кубки в виде петухов, лисиц, единорогов. Дважды не давали пить из одной чары.

Уже под металлическими грудами глухо трещали доски. Так невообразимо было изобилие, что забывалось, что это - золото, серебро, и малая часть которого не имеет цены. А неисчерпаемый источник выбрасывал в палату все новые и новые сокровища.

Царь сидел отделенный от всех - никто не сидел возле него. И в полумраке Гаврила различал ликующее и вместе сумрачное выражение на лице царя. Что-то голодное, ненасытное почудилось казаку в этом выражении. Но царь почти не дотрагивался до кушаний, которые ставили перед ним, и тотчас отсылал их. Ильин заметил, как полуобернувшись, он что-то проговорил. Восемь человек внесли тяжелый предмет. То был терем, дворец или крепость из чистого золота, аршина два длиной, с башенками и драконьими головами; на месте глаз были вделаны алмазы. Дубовый стол охнул под великаньей золотой игрушкой.

Царь нагнулся вперед, подперев подбородок ладонью левой руки, громко сказал:

- Видишь, нищи мы и голы - в кафтанишке изодранном поклонимся в ноги нашим врагам!

Человек в черном камзоле льстиво отозвался из-за царского плеча:

- Толикое видано лишь у короля Инка в златом царстве Перу!

То был голландский лекарь Эйлоф.

- Дорог камень алмаз, - продолжал царь. - Он утишает гнев и гонит похоть. Потому место его - у государей, дабы, владея людьми, властвовали прежде над собой.

Эйлоф подал фиал с вином. И тогда, внезапно отворотясь от сокровищ, Иван Васильевич поднял его на свет. Словно большая ленивая рыба, окаймленная звездным сверканием, проплыла в голубой хрустальной влаге.

- Хлябь морская, - медленно произнес царь. - Что в стклянице сей? А ведь дороже она, истинно невиданная, и злата и лалов. Кровь и слезы злато, грех человечий. В ней же вижу - великого художества славу, дивных веницейских искусников ликованье!

Он держал ее поднятой - переливалось звездное сверканье. Он держал ее за стебелек ножки и ласкал ее взором - так, как ласкал (подумалось Гавриле) шелковистых соболей длинными пальцами на посольском приеме.

- Русь! Корабль великий! К тому морю правили мы тебя...

Голос его то наполнялся звучной силой, то делался певучим, то падал до вкрадчивого шепота - будто несколько переменчивых голосов жило в груди у Ивана Васильевича, и он играл ими, любуясь их покорностью.

Бережно, как бы боясь погасить хрустальный блеск, опустил сткляницу. И вот уже стольник с подносом в руках изогнулся перед боярином в середине палаты.

- Князь Иван! Великий государь жалует тебя чарой со своего стола.

Боярин встал, решительным взмахом руки оправил волосы. И все в палате встали и поклонились ему, когда он с одного дыхания осушил высокий веницейский фиал.

- А расскажи ты, князь Иван Петрович, как круль Батур хотел Москву на блюде шляхте поднести!

То зычно крикнул статный оружничий, ближний царя, Бельский.

Боярин ответил:

- Не свычен я, Богдан Яковлевич, рассказывать.

- А шепнул же ты крулю во Пскове такое, что тот сломя голову ускакал в Варшаву... чтоб дорогой, не дай боже, не забыть!

- Кто же тот князь Иван? - спросил Ильин.

Веселый боярин-доброхот пояснил звучным шепотом:

- Шуйский князь!

И казаки отложили еду и питье, чтобы яснее разглядеть знаменитого воеводу, который целовал крест со всеми псковскими сидельцами стоять насмерть против польской рати, сам кинул запал в пороховой погреб под башней, когда поляки ворвались было через пролом, и там, в осажденном Пскове, сломил кичливость Батория, уже предвкушавшего близкую победу в страшной этой войне.

Бельский, хохоча, тряс роскошной бородой, спадавшей на грудь малинового кафтана. Но царь стукнул по столу.

- Али уж вовсе ослаб брат наш Баторий, - сказал он хмуро, но подчеркивая имя польского короля и титло "брат", точно играя, непонятно для Ильина, ими, - умишком, что ли, оскудел, раз вы потешиться над ним радехоньки? А он, вишь, и на престол скакнул через постелю старицы, Анны Ягеллонки, страху не ведая... - И нежданно оборотился к послам. - Вот я станишникам загадаю. Отгадайте, станишники: возможно ли царству великому, как слепцу и глухарю, в дедовом срубе хорониться?

Как разобраться тут волжскому гулебщику? Но, видно, разобрался - не в царском, так в своем, - споро, не смутясь, поднялся Кольцо:

- Несбыточно. Водяная дорожка в Сибирь привела. Стругу малому - малая речка. Лебедю-кораблю и с Волги ход - в море Хвалынское.

Ловко угодил, забавник! Краткий гомон прокатился по палате и замер.

- Так, - повторил царь, - несбыточно. Так, Иван Кольцо! Вижу ныне, в день веселия: крылья ширит страна. На всход солнечный - соколиный лёт. Буде помилует бог - и доступим мы и то вселенское море на западе. Не жить нам без того! Море праотич наших!

Богдан Бельский сказал:

- Да не по вкусу то иным гостям в твоих хоромах. Руку-то твою как отводили!

- Скажи! - живо откликнулся Иван. И голос, и лицо его выразили удивление. - Уж не веревкой ли рады были связать, радея о животе, о нуждишках наших?

Бельский промолчал.

- Что ж они, разумом тверды паче нас грешных? Сердцем чисты, как голуби? Прелести женской, плотских услад отреклись? Говори! - упрашивал царь. - Может, землю свою и правду ее возлюбили больше жизни? В бдениях ночных потом кровавым обливались?

Оружничий шевельнул широкими плечами.

- Что пытаешь, государь?

Он утопил руку в червонно-русых волосах бороды, глаза его округлились и простодушно заголубели на полнокровном румяном лице.

- Не таи, Богданушка, - не все же тебе с девками на Чертолье пошучивать... А может, открой, - и вовсе не о том радели? Али... - Иван наклонился в сторону Бельского, будто поверяя ему одному: - Али и корень природного государя извести умыслили... как того Зинзириха вандальского?

И сразу опал гомон в палате.

Надо всеми пирующими, неподалеку от казаков, высилось туловище боярина-гиганта. Он все время сидел недвижно, хмурился, должно быть, не слушал - только последние слова царя и долетели до него: он опустил и поднял веки. Но кто такой Зинзирих вандальский, он, видно, не знал и тотчас отогнал его от себя, а опять вспомнил что-то свое, досадное повернулся так, что грохнула дубовая скамья, и снова окаменел.