В Сафонов - Дорога на простор Страница 50

Царь же опять заговорил - негромко, торжественно.

- Бремя бы легкое - вразумить неразумных. Иная тягота выпала кормщику великого корабля. Страшна тягота! - И все громче, все звучнее закончил: Бог укрепил кормщика! Неложных дал ему слуг. Ликует душа моя!

- Пиршество ликования! - подхватил казачий доброхот, князь Федор Трубецкой. - И полился его шепот: - Чуден, велелепен ноне государь сколько лет не видали таким...

Он выкрикнул здравицу и славу великому государю. Вокруг подхватили, сделалось шумно. Зазвенела посуда.

Казаков со всех сторон стали спрашивать о стране Сибирь, - какая она. И Федор Трубецкой сам принялся отвечать на те вопросы, на которые не поспевали ответить гости.

- А реки в тех местах есть? Рек-то сколько? - старался перекричать других лупоглазый юнец с кукольными ушками, принятый Ильиным за боярина.

- Семь рек, - уверенно расчел Кольцо. - И против каждой - что твоя Волга!

Юнец разинул детский рот. Кругом смеялись. И опять хохотали ближние царевы, и ни разу не улыбнулся царь.

На подушке поднесли ему другую, двухвенечную корону. То была корона поверженного Казанского царства. Он возложил ее на себя.

И снова Гаврилу Ильина поразило выражение ликующего, жадного ожидания, которое жгло черты царя.

Царь хлопнул в ладоши.

- Иван Кольцо! Ты поведай: как хана воевали, многих ли начальных атаманов знали над собой?

Всякий раз, как царь обращался к атаману, Ильин был горд. А Кольцо отвечал не просто, но с нарочитым ухарством, прибаутками, точно мало ему было, что выпало беседовать с царем, - еще и поддразнивал самого Ивана Васильевича да испытывал: а что сегодня можно ему, атаману станичников, вчера осужденному на казнь?

- Карасям щука, а ватаге атаман - царь.

Шелест пошел кругом: дерзко! Царь помолчал несколько мгновений, потом выговорил хрипло:

- Потешил.

Тут Кольцо очутился возле царского кресла, пал на колени. А царь вскинул руку, коснулся ладонью головы казака. И неожиданно, порывисто казак поцеловал эту ладонь.

- С моего плеча, - сказал царь, - хороша ль будет с моего плеча шубейка?

Он отпустил казака. И оборотился к палате:

- Не фарисеи - разбойник одесную сидит в горних. Князь Сибирский нареку имя тати тому, Ермаку!

Уже не послам - прямо туда, в безмолвие кидал Иван язвящие слова:

- Всяк противляйся власти - богу противится. Горе граду, им же многие обладают!

Голос его (как исторгался он из хилого состава, из трепетной, впалой груди?) несся над столами, настигал на скамьях, в уголках, от него нельзя было укрыться.

- Не вы ли жалуете нас Сибирским царством? Не вы: разбойные атаманы-станишники. И за то все вины им прощаются. Гнев и опалу свою на великую милость положу. Всяк честен муж да возвеселится: радость ныне! Не посмеялись недруги над ранами отверстыми русской земли, над муками людей наших, над скорбью моей! Дожил я до дня такого! А с тех... - он остановился на миг... - с тех, кто одно мыслит с изменниками... - он ударил посохом, вонзил его в помост, - с изменниками, которые, до князя Ивана, хотели отпереть Псков Батуру, а Новгород шведам! - с тех псов смердящих вдвое взыщу! Огнем и железом!

Гаврила видел: царь гневен. Но за что прогневался он на этих добрых, услужливых, важных, блистающих, как небесное воинство, людей, кто из них и чем прогневил его, этого Гаврила не понимал. И с внезапной робостью, какую не мог подавить в себе, он стал оглядываться. У кукольного юнца испуганно дрожали загнутые ресницы. Боярин, весь черный, косматый, глядел исподлобья блестящими, колючими глазами. Рядом с ним, положив локти на стол, сидел гигант. Как из камня высеченный тугой затылок, мощный, почти голый круглый подбородок, глубоко врезанные глазницы. Он сидел, упрямо сжав губы, ничем не выдавая своих дум.

- Волки, ядущие овец моих! - воскликнул царь, и митрополит суетливо поднял, протянул к нему осьмиконечный крест. Со страстной силой царь отвел его.

- Молчи! Божьим изволением, не человеческим хотеньем, многомятежным, на мне венец этот! Никто да не станет между царем и судом его!

И вот в это время в палату вступил новый человек. Ровными, твердыми, неслышными шагами, слегка кивая направо и налево, не меняя озабоченно-усталого выражения умного лица, прямо к царскому месту прошел Борис Федорович Годунов. Со спокойной почтительностью немного наклонился, что-то проговорил. Иван коротко ответил - будто и не бывало гнева. Очарованно глядел Ильин на царя... А тот серьезно, внимательно слушал Годунова, встал, сказал несколько слов (и, видно, совсем не так сказал, как говорил до сих пор на пиру) - в сторону стола, где сидели ближние бояре - Захарьин-Юрьев, Шереметьев, Мстиславский, царский шурин Нагой вместе с худородным Богданом Бельским и стрелецким головой - от любимого Иваном войска, которое он завел в свое царствование.

Царь громко произнес:

- Ну, хлеба есть без меня.

И с Годуновым пошел к выходу.

Сибирские дела опять стали лишь малым волоском в огромной пряже...

Будто легкий ветерок порхнул по палате. Играли гусляры, шуты, взвизгивая, дергали себя за кисти колпаков, - люди у столов не слушали, шептались. Куда пошел царь? Что же случилось? Ильин хотел спросить об этом у бело-розового старичка (князя Трубецкого не было видно), но старичок толковал соседу о яблоневом саде. Вдруг до слуха казака донеслось:

- На валтасаровом пиру сидим. Сибирскому царству плещем, десницу господню глумами отводим.

Черный косматый боярин забрал в кулак бороду, сощурился - и с внезапной тревогой стал прислушиваться Ильин.

- Весел ушел: не езуит ли проклятый Поссевин опять пожаловал? Али с Лизаветой Аглицкой союз? А все для чего? Ливонию отвоевывать. Одна могила угомонит...

Но челюсти гиганта двигались, как жернова, перемалывая пищу, косматый напрасно окликнул его:

- А, Самсон Данилыч?

Тогда косматый повернулся в другую сторону.

- Уж ты скажи, Иван Юрьевич: тати от царя Кучума - что ж они, оборонят от ляхов? отвратят крымцев? аль мордву с черемисой смирят?

Бело-розовый старичок, оторванный от разговора о яблоньках-боровинках, проворчал:

- Ась? Мне-то не в Сибири жить, а на земле отич, да и в гробу лежать - меж костей их...

И наконец расцепил челюсти гигант:

- Голод по весям. На дыбе пресветлая Русь. Вотчины полыхают от холопьих бунтов. Шатанье, смуты грядут: горько!

Как ударило в голову Ильина: вот они, недруги! И они не чинились перед татями, сидящими неподалеку.

- Слышали ноне? - сказал через стол рыжий, рябой. - Гремел-то опять как?

- Небось! - Гаврила с ненавистью смотрел, как гигант кукишем сложил кулак в рыжем волосе, глазом с жестоким торжеством показал на царское место: - Бирюза на грудях слиняла: видели? Теперь, чать, недолго!

Не чересчур ли увлеклись? Смолкло все - в тишине раздались слова гиганта. Сзади, незаметно войдя через скрытую дверь, стоял царь. Он стоял, прислонясь к стене, до белизны пальцев, в вырезе широкого рукава, стиснув посох.

С тяжелым шорохом одежд, в третьем венце, осыпанном самоцветами, царь двинулся к своему месту. Гусляры ударили по струнам. Иван Васильевич приветливо что-то проговорил - и бархатный молодец важно направился к гиганту, неся чару.

Как подбросило Гаврилу - он вскочил и, слыша стук собственного сердца, захлебываясь отчего-то и все глядя на лежащие на скатерти крупные, с сухой желтоватой кожей, руки царя, силился крикнуть, объяснить Ивану Васильевичу, вымолить, чтобы тот воротил эту чару, эту милость, непонятно посланную врагу... И вдруг Ильин в первый раз ясно разглядел глаза царя. Они были карие с голубизной. Но такой огонь расширял их зрачки, что казались они почти черными. И почудилось казаку, что это и была та огненная сила, которая жила в царе и жгла его. Гаврила потупился, будто этот суровый взор насквозь пронизал его.

А царь улыбнулся. И от этой улыбки явились, побежали и спрятались в жидкой побелевшей бороде частые морщинки. Ильин заметил веточки жилок в глазах и раньше времени погорбленные, словно под тяжелой ношей, плечи старого человека. В этот миг - показалось Гавриле - он узнал про царя, чего не знал прежде и никто не знал. Будто Иван доверил это ему одному, поднял и поставил рядом с собой - и вот вместе они, казак и царь, отделенные ото всего в палате: от бражников, от скоморошьих взвизгов, от шипящего шепота, от звероподобной злобы. "Не бойся! - сказала улыбка Ивана. - Я все знаю". И, едва помня себя от восторга, теперь только одно хотел сказать царю Гаврила: что и он тоже понимает это, что все сделает, жизни не пожалеет, если потребует царь.

Но Иван уже не глядел. Он отворотился. Пухлый, безбородый человек выронил ковш, громко закашлял, натужно побагровев, волосы приклеились к его гладкому запрокинутому лбу. Иван встал с места, обнял, гладил вздрагивающие плечи, засматривая в глаза царевичу Федору, торопливо-испуганное мелькнуло в этой неловкой ласке: "дитятко, что ты?.."

Между тем бархатный молодец уже кланялся низко у соседнего с казачьим стола. А каменный боярин по-бычьи нагнул голову, и лицо его наливалось свекольным соком.