Валерий Легостаев - Как Горбачев прорвался во власть Страница 5

Невероятно и удивительно, но только Андропову чудесным образом удавалось избежать анонимных обвинений со стороны доходившей до аппаратных коридоров «народной молвы» в тайной принадлежности к еврейской расе. Ну, может быть, не были ославлены «евреями» еще только казахстанский лидер Кунаев и свежеиспеченный член Политбюро сельхозник Горбачев.

Вот, собственно, почему, возникшее у меня в Колонном зале подозрение, что на самом деле единственным реальным евреем в составе тогдашнего Политбюро был именно Андропов, так сильно озадачило и ввергло в соблазн многочисленных сомнений. Но это оказалось не единственным открытием.

ния, что, впрочем, не помешало Штатам разместить в Западной Европе свои «першинги»; простили и то, что при Андропове советские ПВО сбили южнокорейский авиалайнер, вторгшийся в закрытое воздушное пространство СССР.

Это было, в общем-то, удивительно хотя бы потому, что в те дни в памяти еще не стерся грубый инцидент, имевший место в 1975 году во время визита в Англию делегации советских профсоюзов во главе с председателем ВЦСПС Шелепиным. В 1958–1961 гг. Шелепин работал председателем КГБ. Несмотря на то, что с той поры и до момента визита прошло без малого полтора десятка лет, в Англии были инициированы шумные протесты против приезда в страну «ищейки КГБ и душителя свободы». Получился большой скандал, положивший конец политической карьере Шелепина.

И вот теперь не кто иной, как сама английский премьер Маргарет Тэтчер прибыла в Москву, чтобы лично воздать дань уважения и присутствовать на похоронах человека, который прослужил в роли председателя КГБ в пять раз дольше Шелепина. Разве не удивительно?..

В это же время на разворотах центральных газет публиковались послания от зарубежных и советских органов и организаций с выражениями скорби по поводу кончины Андропова. Естественно, появилось и заявление «От Комитета государственной безопасности СССР». В нем недавние коллеги и подчиненные Юрия Владимировича сообщали, что связывают с его именем «творческое развитие ленинских принципов в деятельности органов и войск КГБ», и что под его руководством «была разработана и успешно осуществляется научно обоснованная, выверенная жизнью программа деятельности по обеспечению государственной безопасности страны в условиях развитого социализма».

Заканчивалось послание следующими торжественными словами: «Глубоко скорбя по поводу тяжелой утраты, мы заверяем Центральный Комитет родной Коммунистической партии, Советское правительство в том, что коммунисты, весь личный состав органов и войск КГБ будут и впредь верным боевым отрядом партии, сделают все для того, чтобы надежно обеспечить государственную безопасность нашей великой Отчизны». Красиво! Сейчас так писать, увы, уже не умеют.

Легко представить себе, с каким большим внутренним волнением и вместе с тем с одобрением читали эти скорбные и одновременно полные мужества слова своего московского начальства сотрудники всех штатных и нештатных ячеек КГБ, разбросанных, словно пчелиные соты, по всей территории СССР, а также на территориях зарубежных государств.

Несомненно, вчитывались в них и сотрудники Ленинградского УКГБ, в одном из отделов которого скромно занимался «нудной бюрократической работой» майор Путин. Ей-ей, не думал он и не гадал, что именно ему в недалеком будущем выпадет карма добить во имя интересов капитала и опять же для блага «великой Отчизны» истерзанные в предыдущих политических склоках последние упрямые отряды «родной Коммунистической партии», чей былой организационный и политический монолит источили в труху, на глазах и не без участия КГБ, а затем распылили на бескрайних постсоветских пространствах крысы предательства.

В понедельник 13 февраля (мрачное совпадение!) Пленум ЦК КПСС, заседавший в Свердловском зале Кремля, назвал имя нового Генерального секретаря. Им стал Константин Устинович Черненко, 1911 года рождения.

Известие об этом имело шокирующий эффект как для аппарата ЦК, так и для всей партии. Как, впрочем, и для страны в целом. Сам по себе Черненко был достойным человеком, безупречным в нравственном отношении. Однако в силу ряда причин он не пользовался авторитетом ни в партии, ни в обществе. За ним не было никакого потенциала, который позволял бы ему претендовать на столь высокий пост— ни административного, ни политического, ни силового. И вдобавок он был крайне слаб физически, что хорошо просматривалось по телевизору.

Демонстрационная часть избрания Черненко генсеком была срежиссирована умными людьми так, что от имени Политбюро его кандидатуру предложил Пленуму 79-летний предсовмина Тихонов, слывший еще одним «верным брежневцем». Явление двух этих слабых старых людей на политической вершине страны, и без того измученной многолетним зрелищем брежневского увядания, произвело гнетущее впечатление. Как будто бы сам Брежнев вдруг встал из могилы, отряхнул с пиджака землю со снегом и пошел на свое прежнее рабочее место.

В обществе возникло состояние, похожее на то, которое психологи обозначают словом «фрустрация»: в душе крушение всех надежд, тревога, подавленность, и вместе с тем веселая отчаянная злоба — дать бы кому-нибудь в морду, а там будь что будет. По моим впечатлениям, именно в такое состояние привело общество избрание Черненко генсеком. Врезать хотелось и самому новому генсеку, и Пленуму, да и всей 18-миллионной на тот момент КПСС, не способной родить из себя нормального лидера. В общем и целом ущерб авторитету партии в глазах народа был нанесен невосполнимый.

Лишь немногие люди в руководстве партии и, конечно же, в КГБ знали подлинный смысл произошедшего. Знали, что Черненко слаб не от возраста, а по причине тяжелейшего отравления, чудом пережитого им за полгода до смерти Андропова. Знали, что идея назначить Черненко своей марионеткой на посту генсека пришла в голову министру обороны СССР маршалу Устинову, и была реализована им при поддержке первого заместителя предсовмина СССР, министра иностранных дел СССР Громыко.

Знали, что безвольное решение Пленума ЦК означало в сути своей согласие на сосредоточение всех основных рычагов политической и государственной власти в СССР в руках маршала Устинова, который как член Политбюро контролировал наряду с Вооруженными Силами СССР также и отрасли ВПК. То есть был военным «суперминистром», продвинутым в свое время на министерский пост Андроповым. С февраля и до момента смерти в декабре 1984 г. маршал Устинов был в СССР одновременно и ЦК, и Совмин, хотя официальная политическая пропаганда продолжала жонглировать словами о «руководящей и вдохновляющей роли КПСС».

Но, конечно, в дни похорон Андропова только особо посвященные знали или догадывались об этих раскладах. Остальная масса, включая и меня самого, в душе изливала негодование на бедного Черненко.

…В человеческом сообществе, наверное, трудно придумать ситуацию, в которой было бы так же мало подлинно человеческих чувств, как мало присутствует их на всякого рода государственных похоронах. На тех похоронах лидеров брежневской эпохи, которые мне довелось наблюдать собственными глазами, таких чувств, по-моему, не было вообще.

Лишенным малейших признаков таинства и трагизма был сам ритуал похорон. Открытый гроб с телом покойного устанавливали перед входом в ленинский Мавзолей, ногами в сторону Кремля, а головой к армейским коробкам, выстроенным под знаменами родов войск вдоль стен ГУМа. В изголовье гроба, пред ликом отчужденно взирающего на них со всех сторон великого Государства, смущенно жмутся несколько ближайших родственников умершего. И вот большие начальники, в надвинутых глубоко на уши меховых шапках, медленно появляются на трибуне Мавзолея; кремлевские куранты бьют двенадцать, и вслед за этим начальники принимаются бросать в гроб сверху вниз свои тусклые, словно свинцовые чушки, слова. Именно так все и происходило 14 февраля 1984 года, на похоронах Андропова.

День тогда выдался солнечным, почти весенним, с легким свежим морозцем. Небо было чистым, синим. Мне по пропуску досталось место на левой гостевой трибуне, тесно заполненной иностранными гостями, представителями московских коллективов и организаций, работниками аппаратов ЦК и столичных парткомов, военными. Рядом со мной стоял, зябко втянув голову в плечи и подняв воротник теплой куртки, мой коллега из Отдела науки ЦК. В структуре отдела имелся сектор, который занимался партийными организациями учреждений здравоохранения. Он так и назывался — сектор здравоохранения. Мой сосед на трибуне был давним работником этого сектора и по долгу службы неплохо разбирался в закулисной жизни советских медицинских кругов. Мы с ним вполголоса обменивались комментариями по поводу разворачивавшегося перед нашими взорами похоронного действа. Честно сказать, для меня явилось тогда сюрпризом, что, судя по его отдельным сдержанным репликам и мимолетным гримасам лица, он, в отличие от меня, явно не был поклонником политических талантов Андропова.