Александр Елисеев - Как обуздать олигархов Страница 56

Но ведь как же так? Зачем «демону революции» эту самую революцию предавать?

А это еще очень большой вопрос — какой революции служил этот «демон». Льва Давидовича у нас принято рисовать этаким отчаянным леваком и фанатиком мировой революции. На самом же деле это представление очень далеко от реальности. Безусловно, Троцкий неоднократно использовал как левацкую фразеологию, так и левацкие методы. Но этим грешили, пожалуй, все лидеры большевизма. В революции трудно быть умеренным. И казаться умеренным также опасно, это ни в коей мере не прибавит популярности, скорее ее отнимет. Поэтому любой вождь революции просто вынужден подбавлять в свою теорию и практику изрядный запас экстремизма — даже если он того и не очень-то желает.

Вспомним, что в Гражданскую войну именно Троцкий был одним из самых горячих сторонников привлечения в РККА военных специалистов. Ив этом он располагался даже правее эсеров и меньшевиков, которые любили покритиковать большевиков за возрождение царских порядков.

В данном вопросе и Сталин занимал гораздо более левацкую позицию, будучи покровителем «военной оппозиции» К. Е. Ворошилова. Оппозиция эта, как известно, выступала против использования спецов. Между тем, Сталина сложно отнести к политикам левацкого типа. А здесь, как говорится, «попутал нечистый».

В 1920 году, еще за год до ленинского нэпа, Троцкий выступил за то, чтобы заменить продналог продразверсткой. Это, конечно, также говорит о некоторой умеренности, о прагматизме.

Не обойти и вопроса о «национал-нигилизме» Троцкого, которым его так любят шпынять многие наши не в меру горячие русофилы. Бесспорно, Лев Давидович был самым что ни на есть убежденным «красным глобалистом». Это проявилось хотя бы уже в том, что он не видел никаких перспектив строительства социализма в рамках «одной, отдельно взятой страны». И слова «национальная ограниченность» было едва ли не самым его любимым ругательством. Можно вспомнить и его рассуждения о бедности и безвкусии русской истории, которая не знала рыцарства и т. д.

Это все так. Но при всем том Троцкий вполне прагматично и дальновидно заигрывал с русскими националистами и патриотами. Он понимал, что эта сила, которую можно очень даже неплохо использовать в политической борьбе. А это невозможно без некоторых серьезных уступок, точнее «подачек» национальному самолюбию. У него можно найти фразы, которые польстят некоторым русофилам: «Октябрьская революция глубоко национальна, но это не только стихия, это также и академия нации… Варвар Петр был национальнее всего бородатого и разузоренного прошлого». Это, безусловно, на любителя, но также безусловно, что это и некоторый реверанс в сторону русского патриотизма.

Некоторое время Троцкий возился с национал-государственниками из движения сменовеховцев, пытаясь использовать их для своего пиара. И они на первых порах действительно воспевали его как «вождя русской армии». Потом, правда, этот «вождь» на них осерчал, ибо Устрялов сотоварищи взяли сторону его оппонента — Сталина.

Троцкий же покровительствовал русскому философу П. А. Флоренскому. Преподаватель Московской духовной семинарии Сергей Волков вспоминает: «По людной московской улице марширует комсомольский отряд. Движение экипажей приостановилось. В открытом автомобиле, тоже остановившемся, сидят Троцкий и Флоренский — по своему обыкновению, в рясе, скуфье и с наперстным крестом; они беседуют, не обращая внимания на окружающих. Комсомольцы, поглядывая на них, угрюмо ворчат: „Видно, нами скоро попы командовать будут“».

«Демон революции» пытался заигрывать и с национальным гением России поэтом Есениным.

Кстати говоря, указанные и некоторые другие факты побудили М. Агурского записать Троцкого в идеологи «национал-большевизма». Это, само собой, перебор, но на фоне таких суперинтернационалистов, как «правый» Бухарин и «левый» Зиновьев, Троцкий выглядел едва ли не как славянофил.

Теперь о том, с чего мы начали разговор о специфическом поведении Троцкого — о «мировой революции». Как видно, Лев Давидович допускал тайный саботаж этого «священного» для большевиков процесса. Но можно найти и примеры его открытого «оппортунизма». Так, он согласился «сдать» советскую республику в Персии (1920 год), хотя вождь Коминтерна Зиновьев призывал идти до конца. Обоснование этого было достаточно циничным, в письме к Чичерину Троцкий написал: «Потенциальная советская революция на Востоке для нас сейчас выгодна главным образом как важнейший предмет дипломатического товарообмена с Англией». Нет, как хотите, но на фанатика «мировой революции» это не тянет.

Судя по всему, Троцкий отнюдь не торопился с ликвидацией капитализма во всемирном или общеевропейском масштабе, хотя на публике он, понятное дело, говорил обратное. Более того, некоторые данные говорят о том, что «демон революции» был бы не прочь капитализировать (до известного предела) сам СССР.

Особую роль в этом отводилась Западу. В 1925 году Троцкий, неожиданно для многих, предложил весьма любопытный план индустриализации страны. Согласно этому плану, промышленная модернизация СССР должна была основываться на долгосрочном импорте западного оборудования, составляющем от 40 до 50 % всех мощностей. Импорт сей следовало осуществлять за счет экспорта сельскохозяйственной продукции. Кроме того, предполагалось активно задействовать иностранные кредиты. Обращает на себя внимание то, что Троцкий предлагал наращивать советский экспорт за счет развития фермерских капиталистических (!) хозяйств. То есть в данном вопросе он встал на одну линию с Бухариным, который бросил призыв: «Обогащайтесь!» (Несколько раньше, в 1923–1924 годах, четыре видных деятеля «левой оппозиции», близкие к Троцкому, — В. В. Осинский, Ю. Л. Пятаков, Е. А. Преображенский, И. Н. Смирнов — потребовали развернуть «широкую товарную интервенцию» с Запада.)

Но, может быть, это была досадная слабость вождя, этакая «отрыжка нэпа»? Нет, тут все гораздо серьезнее — Троцкий будет писать примерно то же и в эмиграции. Так, в 1932 году «Бюллетень» оппозиции опубликовал его статью «Советское хозяйство в опасности» (1932). Там можно прочитать такие «шокирующие» строки: «Импортный товар в один червонец может вывести из мертвого состояния отечественную продукцию на сотни и на тысячи червонцев. Общий рост хозяйства, с одной стороны, возникновение новых потребностей и новых диспропорций, с другой, неизменно повышают нужду в связях с мировым хозяйством. Программа „независимости“, т. е. самодовлеющего характера советского хозяйства, все больше раскрывает свой реакционно-утопический характер. Автаркия — идеал Гитлера, не Маркса и не Ленина».

Здесь Троцкий предстает самым настоящим рыночником, утверждая: «План проверяется и, в значительной мере, осуществляется через рынок. Регулирование самого рынка должно опираться на обнаруживаемые через его посредство тенденции… Система переходного хозяйства немыслима без контроля рублем».

Вот так. Оказывается, «демон революции» был убежденным и последовательным сторонником интеграции советской экономики в систему международного капиталистического хозяйства. Причем сама экономика должна быть рыночной, а план использоваться всего лишь как регулятор рынка. (В этот период все ведущие капиталистические страны уже использовали плановый механизм.)

При этом Троцкий вовсе не собирался демонтировать советскую власть, точнее прикрываемую ею диктатуру компартии. Он был совершенно и весьма искреннее непримирим в отношении контрреволюции. Реставрация капитализма допускалась им только в экономической сфере, тогда как в политике власть должна была оставаться у партии большевиков. Примерно то же самое мы видим на примере Китая — с той только разницей, что китайцы используют этот дуализм на благо своей нации. Троцкий же исходит из интересов Запада, искренним и горячим поклонником которого он всегда выступал.

Вне всякого сомнения, Троцкий был марксистом, выступающим за победу социализма и коммунизма во всемирном масштабе. Но он пытался ортодоксально следовать за Марксом, который считал, что социалистическая революция возможна лишь в условиях развитого капитализма. Старый, капиталистический строй должен был достичь своей вершины, исчерпать все свои возможности, и лишь после этого он подлежал социалистической ликвидации. Понятно, что Россия начала XX века этим условиям не отвечала. Поэтому правые социал-демократы — меньшевики— как раз и не советовали мечтать о скорой социалистической революции. Они считали, что на повестке дня стоят задачи буржуазной революции, период которой должен продлиться достаточно длительный период. Но все вышло совсем не так, как замышляли «правильные» марксисты.

Да, капитализм у нас развивался бурно, промышленность росла как на дрожжах, но до Запада было еще очень далеко. И, что характерно, Россия вовсе не хотела пройти путь капитализации до самого его конца. Ее неудержимо влекло к социализму. А буржуазия, которая должна была играть роль проводника к светлому капиталистическому будущему, была в России очень и очень слаба. После свержения монархии она продержалась у власти всего несколько месяцев, после чего уступила место большевикам, выступающим от имени пролетариата и беднейшего крестьянства.