Габриэль Городецкий - Роковой самообман Страница 57

(3) Ресурсы Германии, хотя и громадные, не позволят ей продолжать кампанию на Балканах, сохранять нынешнюю интенсивность воздушных налетов на нашу страну, продолжать наступление на Египет» и в то же самое время атаковать, оккупировать и реорганизовать большую часть Советского Союза.

(4) До сих пор не получено никакой информации о перебросках германской авиации к советской границе — необходимая предпосылка кампании против Советского Союза…

(5) Были признаки того, что германский Генеральный штаб против войны на два фронта и за то, чтобы разделаться с Британией, прежде чем нападать на Советский Союз.

(6) Советско-германское соглашение о поставках нефти на 1941 г. уже заключено».

Кэвендиш-Бентинк в конце концов отклонил идею передачи материала в Советский Союз, так как эти донесения не более чем «мешанина в значительной степени неподтвержденной и, вероятно, недостоверной информации». Политическая концепция, заставлявшая отвергать свидетельства близящегося германо-советского столкновения, вынуждала всячески цепляться за неподтвержденные фрагменты сведений, указывающие на грядущий советско-германский альянс{820}.

В то время как в Лондоне имела место подобная оценка событий, Криппс воспользовался благоприятным климатом, чтобы передать Сталину через Гавриловича информацию, полученную от принца Павла. Телеграммы Актая, турецкого посла, перехваченные НКВД, удостоверяли сведения, полученные через шведов, и откровения Гитлера в беседе с Павлом. Фактически большинство источников, служивших англичанам, кроме «Энигмы», существование которой в любом случае не могло быть раскрыто, были к услугам русских{821}. Добиваясь особой беседы с Молотовым, объяснял Криппс, он вызвал бы у того неверное предположение, «будто я пытаюсь доставить ему неприятности с Германией. Это серьезно уменьшило бы сильный эффект от рассказа принца Павла». Неожиданно Черчилль отмел доводы Криппса, настаивая, что его «долг» заставить Сталина, даже если у него есть информация из других источников, задуматься о том, что «участие немецких бронетанковых дивизий в боевых действиях на Балканах отдалило эту угрозу и дало России мирную передышку. Чем большую помощь оказать Балканским государствам, тем дольше войска Гитлера останутся связаны там». Вновь предостережение явно связывалось с ожидаемой поддержкой Сталиным англичан на Балканах{822}.

8 апреля в ответ на предложение обратиться к Молотову Криппс повторил свои прежние аргументы, подкрепив их известием о том, что русские уже осведомлены о содержании беседы принца Павла с Гитлером, «чему они явно поверили и чем сильно заинтересовались». Затем действительно поступили сведения от военных атташе в Москве и Анкаре о проводящейся в Красной Армии частичной мобилизации. Если он будет добиваться особой беседы со Сталиным, утверждал Криппс, тот обязательно свяжет это с событиями в Югославии и заподозрит, что англичане «стараются доставить ему неприятности с Германией»{823}.

Поскольку Криппсу не дали точных инструкций в ответ на его первое сообщение, Кэдоган теперь склонялся к тому, чтобы совсем отменить передачу предостережения. Тем временем Иден вернулся в Англию из затянувшейся поездки по Среднему Востоку. Давно пора было решиться признать советскую аннексию Прибалтики. «Теперь уже трудно что-либо сделать», — признал Иден, но вскоре он попал под влияние общего мнения, царившего в Форин Оффис, что под тяжким прессом Германии Сталин «скорее предпочтет уступить угрозам и посулам Гитлера, чем рискнет пойти на открытый разрыв, который повлекла бы за собой подобная политика». Потому уступки по прибалтийскому вопросу должны были служить «знаком сближения, но ни в коем случае не попыткой купить такое сближение». По этой причине он склонен был согласиться с Криппсом, что предостережения дадут обратный результат{824}.

Однако неожиданно вмешался Черчилль. Игнорируя доводы Криппса, он вновь заявил, что его «долг» — сообщить все факты Сталину. Если они или его послание «встретят плохой прием», это несущественно в сравнении с важностью сведений. Соответственно Криппсу были посланы инструкции в этом духе, подчеркивающие военное значение передышки, которую получит Советский Союз, пока Гитлер будет привязан к Балканам. Хотя инструкции Черчилля являлись обязательными, Иден в свой первый день в Форин Оффис после миссии на Среднем Востоке просмотрел материал и в последнюю минуту внес изменения, поручая Криппсу дать ход посланию, однако оставляя окончательное решение на его усмотрение. Любопытно, что все эти очевидные нестыковки полностью отсутствуют в изложении Черчилля{825}.

Хотя Черчилль приписывает своему предостережению исключительное значение, не стоит забывать, что долгие споры по поводу его передачи являлись лишь побочной линией в интенсивной деятельности на международной арене, затушеванной в черчиллевских мемуарах. Криппс тщетно нажимал на правительство, чтобы оно определило свою политику в отношении Советского Союза на случай, если рисунок международных созвездий переменится. После подписания советско-югославского пакта, совпавшего по времени с черчиллевским посланием Сталину, Криппс вновь принялся вербовать сторонников признания de facto советского контроля над Прибалтикой. В своих мемуарах Иден оспаривает у Черчилля первенство в деле закладывания фундамента Большого Альянса. Свидетельства о замыслах немцев и различные действия Советского Союза по предотвращению германской агрессии, как уверяет нас Иден, показали, что «пришло время поправить отношения» с Советским Союзом, и это заняло главное место в списке приоритетов{826}. Все, однако, было не так. Кэдоган легко убедил Идена отклонить предложения Криппса. События, на которые ссылается Иден в своих мемуарах, не были сочтены «вескими доказательствами» отказа русских от политики сотрудничества с Германией. Напротив, Иден полагал, что Сталин скорее уступит угрозам Гитлера, чем решится на открытый разрыв, и не собирался «делать бессмысленные жесты». Роль Криппса была сведена к пристальному наблюдению за ходом событий, чтобы не пропустить поворотный момент, когда можно будет добиться перелома в отношениях.

Чувствуя, как ускользает благоприятная возможность, Криппс горько сетовал, что у него «немного было козырей для игры, да и те по большей части отобрало Правительство Его Величества». Предоставленный самому себе, Криппс вознамерился, как он писал домой, «сделать все возможное по собственной инициативе, чтобы заставить этих людей прислушаться ко мне»{827}. Легче сказать, чем сделать: теперь, когда Югославии грозила гибель, русские стали еще чувствительнее к любой попытке втянуть их в войну. Ни один из предлогов не помог Криппсу встретиться с Вышинским. Наконец, после «довольно жесткого письма» Вышинскому его вызвали в Наркомат иностранных дел посреди ланча, устроенного Ассарассоном 9 апреля. Однако Криппсу не позволили завести беседу на политические темы; Вышинский словно спрятался в раковину. Возвратившись в посольство, Криппс написал ему личное письмо{828}. Это письмо, длиной более 10 страниц, порицало обычное для Советского Союза стремление создать зоны безопасности для своих границ, вместо того чтобы обеспечить нейтралитет на Балканах в целом. Хотя письмо предшествовало крупным поражениям английских войск в Греции, рассмотренное на фоне постигшего их там несчастья, оно, разумеется, усугубило сталинские подозрения насчет попыток вовлечь его в войну, чтобы ослабить натиск на Англию. Потому больше всего в письме Криппса поражают его рекомендации:

«…Настоящий момент — решающий для Советского правительства, так как неизбежно возникает вопрос: что лучше — ждать и встретиться со всей мощью немецких армий в одиночку, когда они выберут время и проявят инициативу, или немедленно принять меры для объединения советских войск с еще не разгромленными армиями Греции, Югославии и Турции плюс некоторая помощь Британии в людской силе и технике. Эти армии насчитывали бы свыше 3 млн человек и могли бы заманить большое количество немецких войск в труднопроходимую местность».

Криппс фактически выявил суть послания Черчилля, говоря, что, «вероятно, это — последняя возможность для Советского правительства предпринять какие-то действия для предотвращения прямого нападения немецких армий на свои границы»{829}.

Лишь после отправки собственного предостережения Криппс получил от Идена инструкции заняться передачей послания Черчилля. Он взорвал одну из своих обычных бомб, признавшись, что только что передал Вышинскому свое личное предостережение. В его ушах еще звучало заявление Вышинского о позиции британского правительства, исключающей дискуссии политического характера, и он утверждал, что «более краткое и менее выразительное» послание Черчилля не только «не возымело бы действия, но и стало бы серьезной тактической ошибкой». Как он опасался, в новых обстоятельствах русские не поймут, «почему им столь официальным образом передают столь краткий и фрагментарный комментарий к фактам, которые им, разумеется, прекрасно известны, без отчетливо выраженной просьбы разъяснить позицию и предполагаемые действия Советского правительства». Выразив глубокое изумление по поводу необъяснимого поведения Криппса, пославшего от себя политическое письмо чрезвычайной важности Вышинскому, в Форин Оффис пришли к выводу, что нет смысла заниматься этим делом дальше. 15 апреля Иден ознакомил Черчилля с ответом Криппса, присовокупив в короткой записке, что «доводы сэра С.Криппса против передачи вашего послания обладают известной убедительностью». Однако Черчилль не признавал никаких оговорок. Как он сообщил Идену, «особенно важно, чтобы это личное послание от меня Сталину было "передано. Не могу понять, почему оно вызвало такое сопротивление. Посол не понимает военного значения данных фактов. Прошу, сделайте мне одолжение». Последовала еще одна короткая отсрочка, пока Идена не было в Лондоне, прежде чем Криппс, наконец, 18 апреля получил инструкции передать послание без всяких оговорок. Он должен был использовать любые каналы и прибавить те из дополнительных комментариев Форин Оффис, какие «сочтет подходящими»{830}. В конце концов, предостережение нашло дорогу в Кремль к Сталину лишь 21 апреля.