Габриэль Городецкий - Роковой самообман Страница 58

Заявления Черчилля и Идена задним числом, будто предостережение органически связано с закладыванием основ Большого Альянса, представляются спорными. Руководящую политическую установку Форин Оффис не поколебали ни драматические события, ни накопленные донесения разведки, ни вмешательство Черчилля. Ярко выраженная позиция «строгой сдержанности» и отказ от новых переговоров оставались признанной политикой правительства. Подстрекаемый Криппсом, Иден сообщил кабинету 21 апреля о своем намерении приступить к новым переговорам, но добавил, что «не слишком уверен в хороших результатах». Он не надеялся, что из попыток «вызвать расположение Советов» к Англии «что-нибудь выйдет»{831}. Черчилль, словно забыв о мотивах, побуждавших его настаивать на передаче его предостережения Сталину, не одобрял возобновления «безумных усилий» выказать «любовь» и стоял за «угрюмую сдержанность»{832}. Иден поспешил согласиться со словами премьер-министра: «Сейчас от России больше ничего не добьешься»{833}.

Упорство, с которым Черчилль цеплялся за свое предостережение, легко понять, если рассмотреть его в контексте сокрушительных военных поражений, понесенных Англией. Необходимость заручиться поддержкой Советского Союза диктовалась отражением этих событий как внутри страны, так и на статусе Британии на Балканах и Среднем Востоке. Не случайно интерес Черчилля к перехвату «Энигмы» возрос 1 апреля, как раз когда он получил депешу от генерала Уэйвелла с описанием успеха наступления Роммеля в Киренаике, осуществленного «гораздо скорее и с большими силами», чем ожидалось, и вынудившего его отступить. Черчилль мгновенно оценил все последствия поражения и поспешил предупредить Уэйвелла: «Гораздо важнее потери территории сама мысль, что мы не можем противостоять немцам и одного их появления достаточно, чтобы отбросить нас на многие мили. Это пагубно скажется всюду на Балканах и в Турции… Любыми средствами придумайте маневр получше и как-нибудь сражайтесь»{834}. Первые разногласия по поводу передачи предостережения совпали с решением временно приостановить захлебывающееся наступление в Западной пустыне, повернув войска к Греции. Данное решение скорее призвано было как-то поднять дух в обществе, нежели вытекало из тактических или. стратегических соображений. Совершенно очевидно, единственным шансом остановить немцев в Греции, особенно после открытия югославского фронта 6 апреля, было бы появление советской угрозы у них в тылу{835}.

Уэйвелл оказался не в состоянии стабилизировать линию фронта и 7 апреля признался, что опасность нависла над Тобруком. Черчилль немедленно отреагировал, обвиняя Уэйвелла в неумении «взять верную ноту перед нашим обществом»; Лондон — место, где «создается общественное мнение». Атмосфера в стране стала столь гнетущей, что Уэйвелл получил от Черчилля инструкции биться за Тобрук «насмерть, не помышляя об отступлении»{836}. Краткость и загадочность формулировок послания Сталину Черчилль объяснял желанием привлечь внимание последнего и установить доверительный контакт с ним. После 10 апреля, когда события в Греции обернулись к худшему, он как будто уже не придавал большого значения этому доводу. В тот день Иден вернулся со Среднего Востока с пустыми руками, а находящийся в подавленном настроении кабинет узнал о том, что 2 000 человек, в том числе три генерала, попали в плен в Ливии. Царившее кругом отчаяние усугублялось возобновившимися бомбежками Лондона. Единственным лучом надежды оставалась перспектива внезапного крутого поворота событий на восточном фронте. Учитывая это и совершенно не заботясь о том, какой эффект среди русских произведет обнародование предположительно секретной информации, Черчилль в речи по радио 9 апреля и затем 27 апреля в парламенте высказал мнение, что Гитлер может повернуть свою кампанию на Балканах на захват «украинской житницы и кавказской нефти»{837}. Этот вывод, сделанный на основе предположительно секретного послания, полностью перечеркнул возможный эффект от него.

15 апреля Черчилль признал: наступление немцев оказалось столь успешным, что представляет теперь серьезную угрозу Египту. Он не мог одновременно оборонять Египет и продолжать сопротивление в Греции{838}. К моменту передачи предостережения положение сложилось крайне тяжелое: Черчилль всерьез задумался о «судьбе войны на Среднем Востоке, потере Суэцкого канала, расстройстве и смятении в огромном войске, собранном нами в Египте, исчезновении всяких перспектив на сотрудничество с американцами через Красное море». Наконец, 22 апреля Уэйвелл с прискорбием известил Черчилля, что «пришло время с помощью официального коммюнике подготовить общество к скорому падению Греции»{839}. Для Черчилля возможная потеря Египта и Среднего Востока равнялась «катастрофе первостепенного значения, уступающей лишь успешному вторжению и окончательному завоеванию». Ситуация так обострилась, что Уэйвелл получил приказ: в предстоящих боях «никакой сдачи в плен офицеров и солдат, пока речь не идет по крайней мере о 50 %-ных потерях в соединении или подразделении… Генералам и штабным офицерам, застигнутым противником, использовать для самообороны свои пистолеты»{840}.

Слухи о войне и сепаратном мире

Недоверие к англичанам усиливалось прямо пропорционально ухудшению военной ситуации. В течение зимы, когда военные операции приостановились, русские предполагали, что Гитлер постарается упрочить экономическое положение Германии с помощью отдельных операций на Среднем Востоке. Когда «военный сезон» открылся, ждали, что он сосредоточится на решающем ударе по Англии. Однако, как стало ясно к апрелю, на англо-германском фронте создалась патовая ситуация. С другой стороны, после поражений, нанесенных Англии в Греции, казалось непостижимым, как англичане смогут добиться ее разрешения на поле боя. Компромиссный мир представлялся вполне вероятным{841}.

Поэтому важнейшей задачей советской дипломатии и разведки являлось как можно более раннее обнаружение каких-либо признаков, указывающих на сепаратный мир. Значение отчетов Майского ошибочно недооценивалось. Мало к кому из дипломатов так хорошо относились в Лондоне. Майский был одним из немногих высокопоставленных меньшевиков, переживших репрессии; его популярность в Лондоне в разгар проведения политики коллективной безопасности спасла ему жизнь, и он прекрасно это понимал. Его прежняя принадлежность к партии меньшевиков научила его осторожности, и он старался как мог демонстрировать свою верность Сталину. В награду за это в феврале 1941 г. он был избран членом Центрального Комитета партии. Его избрание, как подчеркивал Молотов, отражало сложившееся мнение, что Майский «хорошо зарекомендовал себя в роли полномочного посла в трудных условиях и нужно показать, что партия ценит дипломатов, выполняющих волю партии»{842}. Его близкое знакомство с политической ареной в Англии имело решающее значение для кремлевской оценки британской политики накануне войны.

Когда вспыхнул пожар на Балканах, реакция Майского отличалась крайней осторожностью и сдержанностью. «Поживем — увидим», — стало его любимым присловьем; «нелегко быть пророком в наши дни», и он не собирался «гадать на кофейной гуще». И все же тщательное исследование его контактов, дневниковых записей и телеграмм в Москву дает ясную картину взглядов, которых придерживались в Кремле. Важнейшей задачей советской дипломатии являлось нейтрализовать неприязнь, грозившую испортить германо-советские отношения{843}. Большинство посетителей Майского, в том числе Ванситтарт, бывший несменяемый заместитель министра в Форин Оффис, изо всех сил старались внушить ему, что Советский Союз может оказаться следующей жертвой. Майский, подпевая Кремлю, усматривал в таких попытках навязчивую идею англичан, видящих немцев везде, «даже под кроватью». Он верноподданнически информировал Москву о своем твердом противостоянии подобным откровенным усилиям втянуть Советский Союз в войну{844}.

Майский несомненно скептически относился к предположениям, будто Черчилль может просить мира. Тем не менее, он якобы раскрыл кампанию, организованную британским правительством и прессой, чтобы «пугать нас Германией». Особенно обеспокоили его вышеупомянутые публичные выступления Черчилля 9 и 27 апреля, в которых он предупреждал о грядущем наступлении Германии на Советский Союз. «С каких пор, — кисло спрашивал Майский личного советника Черчилля Брендана Брэккена, — Черчилль принимает так близко к сердцу интересы СССР?» В столь сложной ситуации, предостерегал он, заявления Черчилля «звучат очень неудачно и даже бестактно. Они имеют в Москве эффект как раз обратный тому, на который он рассчитывает». Подозрения Майского лишь укрепились, когда он узнал, что на деле в распоряжении Черчилля нет никаких конкретных сведений о замыслах немцев. Очевидно, пришел он к выводу, «что вся кампания бритпра[вительства] и английской печати о предстоящем нападении Германии на СССР не имеет под собой никакой серьезной базы и что она является продуктом: "Der Wunsch ist der Vater des Gedankens"»{845}{846}. Как сказал Майскому Ллойд Джордж, премьер-министр «обеспокоен и даже отчасти "depressed"{847}». Он не предвидел ни поражений в Ливии, ни поразительных успехов немцев на Балканах. Черчилль, по мнению Ллойд Джорджа, жил в уверенности, что «нападение Германии на СССР в самом ближайшем будущем неизбежно — из-за Украины, из-за Баку — тогда СССР сам, как "спелый плод", упадет с дерева в корзинку Черчилля»{848}.