История Израиля. Том 2 : От зарождениения сионизма до наших дней : 1952-1978 - Говард Морли Сакер Страница 58

Карми Чарни[117], Гилель Омер. Их несходство с писателями предыдущих поколений было очевидным — в первую очередь речь идет о несходстве стиля. Амихай, самый значимый из поэтов этого поколения, писал верлибром, и интонация его стихов была неброской, порой просто разговорной. Он, как и Гильбоа, и Шалев, отрицал сочную, отчасти вычурную манеру письма, свойственную традициям раннего Шлёнского и Альтермана. Отошли от манеры своих предшественников и прозаики, писавшие скупым, простым языком, широко используя арабизмы.

Однако в первую очередь авторы “Поколения Палмаха” отличались тематикой своих произведений. Для этих молодых писателей создание Государства Израиль было уже не извечной мечтой еврейского народа, а свершившимся фактом. Об этом они и писали, используя свой опыт, полученный в боях Войны за независимость. Собственно говоря, можно назвать точную дату рождения этой группы — 31 мая 1948 г., самый разгар Войны за независимость, когда на сцене Камерного театра состоялась премьера инсценировки романа двадцатисемилетнего Моше Шамира Гу галах ба-садот (“Он шел по полям”). Это рассказ о жизни кибуцного парня Ури, сына разведенных родителей. Типичный сабра, уроженец Израиля, Ури старательно маскирует свои чувства, сближаясь с новой репатрианткой из Польши, которой довелось пройти мучительные испытания в Европе, прежде чем она попала в кибуц. Когда для Ури приходит час расставания (он должен явиться в свой палмаховский отряд), он угрюмо отказывается побыть с девушкой хотя бы еще несколько дней и уезжает, так и не дождавшись ее признания в беременности. Вскоре после прибытия в отряд Ури вызывается добровольцем для проведения опасной операции и погибает. Хотя пьеса и не была свободна от некоторых композиционных недостатков, ее несомненным достоинством стало то интуитивное понимание, с каким автор представил новый тип сабры, его мировоззрение, манеру вести себя и этические принципы. Его родители-репатрианты, с их психологией гетто, как бы впервые увидели своего сына в истинном свете: сильного, отважного, с пренебрежением относящегося к родительскому авторитету, а главное — с презрением взирающего на все, что “отдает галутом”, и презирающего сионизм в его эмоционально-эпическом толковании. Становится очевидным, что основной мотив поведения нового поколения израильтян — прагматизм и стремление к достижению поставленной цели.

Это произведение Шамира означало начало нового течения в ивритской литературе. За ним последовали и другие книги, в которых война не только не прославлялась, но изображалась во всей ее обыденной и беспощадной жестокости. Сам Шамир в 1954 г. опубликовал исторический роман Мелех басар ва-дам (“Царь из плоти и крови”), в котором Ури волей автора перевоплощается в Александра Яная[118], одного из последних правителей династии Хасмонеев[119]. Александр стремится к абсолютной власти, он расширяет границы Израиля, жестоко убивая при этом всех своих противников. Автор, по всей видимости, вознамеривается предостеречь своих читателей относительно того, что положительные свойства, присущие сабрам, уроженцам страны, могут в определенном контексте стать отрицательными и что излишнее преклонение перед национальными ценностями и одновременно пренебрежение основными принципами гуманизма способны обернуться моральной катастрофой. Эта тема, с различными вариациями, рассматривается в произведениях других писателей-сабр, в первую очередь в книгах Игаля Мосинзона и Натана Шахама, где нашли отражение мучительные противоречия между гуманистическими сионистскими идеалами и зачастую недостойной действительностью израильской повседневной жизни.

Изгар Смилянский, родившийся в Палестине в 1916 г., развивает эту тему во всей ее полноте, подвергая сомнению принципы и сионистские ценности прежних лет. В своем основном произведении, двухтомном романе Иемей Циклаг (“Дни града Циклаг”), опубликованном в 1958 г., Изгар описывает одну неделю Войны за независимость, будни воинского подразделения, ведущего бои за стратегический пункт в пустыне Негев. В манере потока сознания, впервые введенной в ивритскую литературу Ури Гнесиным[120], Изгар проникает во внутренний мир своих героев и детально описывает бесчисленные противоречия между их личными желаниями и долгом по отношению к товарищам. Солдаты Изгара ведут себя точно так же, как солдаты любой другой армии: с нетерпением ждут отпуска, высказывают недовольство своими обязанностями и порой пытаются увильнуть от их исполнения. Такое ощущение, что мало кого вдохновляют славные перспективы национального развития. Они скептически относятся к своим личным ценностям и ценностям молодого государства, высказывают разочарование тем разрывом, который проявился между идеалами и их претворением в жизнь. Герои Изгара насмешливо говорят о “гордом знамени” и жалуются, что сионистская риторика висит у них, “как жернов на шее”. Книга точно и безошибочно отражает свойственное поколению Палмаха беспощадное иконоборчество, неприятие лицемерия и ханжества, безжалостную самооценку.

Духовный кризис

Отношение послевоенного поколения к арабскому вопросу было именно той сферой, где молодые израильтяне проявляли максимальную твердость в попытках ликвидировать разрыв между сионистскими лозунгами и израильской действительностью. Как мы помним, одно событие нанесло весьма серьезный ущерб израильским заявлениям о всеобщем равенстве — речь идет о трагическом случае в Кфар-Касеме, где в день начала Синайской кампании 43 арабских жителя, нарушив — по всей видимости, неумышленно — введенный накануне комендантский час, были расстреляны израильским патрулем (Гл. XVIII). Правительство предприняло попытку замять это дело, однако после активной кампании в прессе и кнесете виновные были преданы военно-полевому суду. Три офицера патруля были осуждены на длительные сроки тюремного заключения. Однако после апелляции высший военный суд счел приговор “слишком суровым” и значительно сократил сроки заключения. Затем эти сроки сократил, в свою очередь, начальник Генерального штаба, а затем и президент государства, предоставив осужденным “частичное помилование”. И наконец, Комитет по освобождению заключенных добился сокращения всех сроков на треть — в результате чего в 1960 г., фактически всего лишь через три года после этого трагического случая, все осужденные офицеры оказались на свободе. “Для нас это стало испытанием на честность, на человечность, на мужество, — писал главный редактор литературного журнала Нер, — и мы с позором провалились”. С резкой критикой на прессу, на религиозные и академические круги обрушился также Изгар Смилянский, признав их в равной степени виновными в преступном заговоре молчания.

Собственно говоря, мало кто из видных израильских писателей не откликался в той или иной степени на события в Кфар-Касеме или на иные, происходившие ранее, антиарабские инциденты. В большинстве своем они, движимые чуткой совестью людей искусства, стремились тем или иным образом содействовать разрешению проблем, стоящих перед арабским населением страны. Так, в своей книге Сипур Хирбат Хан (“Рассказ о Хирбат Хане”) Изгар возлагает на Израиль моральную ответственность за судьбы беженцев. Эта книга — мучительное чтение, возможно, самый выразительный образец творчества человека, страдающего комплексом вины, в израильской литературе. Что касается ее продолжения Га-Шавуй (“Пленник”), опубликованного в 1949 г., то военные власти страны даже предприняли попытку — правда, безуспешную — запретить ее распространение, ссылаясь на законы военного времени. Моше Шамир