История Израиля. Том 2 : От зарождениения сионизма до наших дней : 1952-1978 - Говард Морли Сакер Страница 59

в своей автобиографической книге Хаяй им Ишмаэль (“Моя жизнь с Ишмаэлем”) утверждал, что “мы не обуславливали прием миллиона евреев из арабских стран высылкой хотя бы единого араба за пределы Израиля”. Шамир добавляет: “По правде говоря, присутствие арабов в Эрец-Исраэль всегда расценивалось нами как естественное положение дел в нашей ни на что не похожей стране, как некая данность, которую мы должны — а впрочем, и можем — воспринимать мирно и полюбовно”. Он с одобрением повторял слова, сказанные Моше Данном в 1956 г. в связи с убийством еврейского мальчика, погибшего от рук арабов в Нахаль-Озе: “Давайте не будем сегодня набрасываться с обвинениями на убийц. Следует ли осуждать их ненависть по отношению к нам? Вот уже на протяжении восьми лет они сидят в лагерях беженцев в Газе, а мы тем временем завладели землей и деревнями, в которых жили они и их предки”.

Во всяком случае, понять арабов было легче молодым израильтянам, нежели их родителям, которые привезли с собой из Европы маловразумительные рассуждения, объясняющие, почему арабскую оппозицию следует считать несуществующей или инспирированной искусственным образом. Вот почему собственное чувство вины молодых израильтян и двойственность восприятия ситуации были глубокими и мучительными. Изгар, Мегед, Шамир и другие представители их поколения не были склонны признавать борьбу с арабами как борьбу добра со злом. В первом романе молодого кибуцника Амоса Оза[121] Маком ахер (“Другое место”), опубликованном в 1966 г., арабские противники полностью сливаются с мифическим пейзажем книги и в известном смысле даже неотделимы от него. Очевидно, что книга Оза — нечто большее, чем история осады одного кибуца. Речь, по всей видимости, идет об Израиле в целом — как об осажденном государстве, окруженном агрессивными и многочисленными врагами, наличие которых нельзя ни выбросить из памяти, ни игнорировать. Героиню самого известного романа Оза, Михаэль шели (“Мой Михаэль”), преследуют воспоминания о ее детстве, прошедшем в Иерусалиме до 1948 г., и о детских играх с близнецами-арабами. Теперь эти близнецы являются взрослой женщине в ее видениях: они врываются в их с мужем дом, чтобы совершить над нею насилие и убить ее. Вплетая тему арабского терроризма в общую ткань конфронтации двух народов, Оз вновь и вновь передает навязчивое, хотя и подсознательное ощущение своего поколения, что смерть, грозящая извне, является неизбежной; возмездие — это такая же стихийная сила ближневосточной действительности, как и сами арабы.

От чувства вины избавиться невозможно. Книги Аврагама Йегошуа[122], уроженца Палестины и современника Оза, характеризуются еще более явно выраженной атмосферой умолчания, намеков и недоговорок. Главный герой рассказа, давшего название его самому известному сборнику, Муль га-йеарот (“Перед лесом”), выпускник университета, подыскивает себе место пожарного в лесопосадках Еврейского национального фонда, чтобы иметь возможность в тишине и одиночестве поработать над диссертацией, посвященной крестоносцам (автор, несомненно, намекает на часто проводимую арабами аналогию между израильтянами и крестоносцами). Эта лесополоса была насажена на месте арабской деревни, разрушенной во время боев Войны за независимость, и здесь оставался только один житель деревни, немой старик, исполняющий обязанности лесничего. Первоначально аспирант-пожарный прилагал максимум усилий, выполняя свои обязанности; однако мало-помалу становится ясно, что подсознательно он ждет, когда же вспыхнет пожар, причем ждет едва ли не с нетерпением. Таким образом, когда немой араб в конце концов поджигает лес, пожарный становится фактически пассивным соучастником преступления, опьяненный зрелищем пламени, сквозь которое проступают контуры давно разрушенной деревни. Очевидно, что послевоенное поколение не собиралось забывать о том, что происходило в недавнем прошлом, — а возможно, было не в состоянии это сделать.

Не могли они и безоговорочно смириться с избыточной и недопустимой, по их убеждениям, погоней за материальными благами, хотя именно таким образом многие израильтяне все настойчивее пытались вырваться за пределы своей опостылевшей мелкобуржуазной среды. Страна была маленькой, условия жизни — более чем скромными. К концу 1950-х гг. рассеялся страх стать жертвой иностранной агрессии и наступило некоторое облегчение по сравнению с существованием в условиях строгой экономии, но образ жизни в стране все равно оставался провинциальным — с точки зрения как человеческих достижений, так и устремлений (Амос Оз в книге “Мой Михаэль” прекрасно проанализировал и эту провинциальность, и неброский повседневный героизм живущих в этих условиях людей). После Синайской кампании ощущение изоляции, замкнутости в ограниченном пространстве только усилилось, да и само существование населения можно было определить как безрадостное. Что касается общего идеологического климата страны, то его, по едкому замечанию В. Сегра, можно было сравнить с “похмельем и периодом отрезвления”. Народ ощущал себя более защищенным, во всяком случае в плане чисто физической безопасности, — но при этом, однако, у него стало больше возможностей глубоко задуматься над обыденностью своей судьбы. Израильтяне в массе своей ощущали некое разочарование и опустошенность, и тому имелось несколько причин — все увеличивающееся число выходцев из стран с восточной ментальностью, бюрократизация общества, девальвация и обесценивание идеалов и, пожалуй, самое главное — утрата целей, требующих напряжения всех сил.

По иронии судьбы общий моральный настрой в благополучном Израиле середины 1960-х гг. был более мрачным и унылым в сравнении с нуждавшимся во всем Израилем 1956 г. Так, в 1964 г. Шмуэль Айзенштадт[123], видный социолог, утверждал, что подлинным испытанием собственных сил для страны должно стать создание новой системы норм и принципов существования, а для политических партий — отказ от системы контроля за раздачей общественных должностей и привилегий и внесение корректив в свою идеологию. Моше Шамир выразился более прямо и резко: “Под покровом материального процветания нас ожидает духовная катастрофа”. Страна очевидным образом переросла все свои прежние лозунги, ценности, институты и идеалы — но при всем при этом не могла сформулировать и создать новые. Теперь, добившись успеха в создании прибежища для всех евреев, в какой степени мог Израиль поступиться своим идеализмом ради обеспечения безопасности, своим еврейским универсализмом ради израильского национализма? Государство, созданное для того, чтобы революционизировать еврейскую жизнь, вплоть до достижения утопических идеалов, в середине 1960-х гг. уже не привлекало евреев — напротив, начался их отток из страны. Речь идет не только об алжирских евреях, отказавшихся воспользоваться израильским убежищем, — в 1966 г. эмиграция из страны превысила иммиграцию.

Такая нездоровая ситуация нашла свое отражение в литературе конца 1950-х и 1960-х гг. Герои произведений этих лет снова и снова демонстрировали нежелание посвящать свои жизни идеалам, которые давно уже утратили привлекательность — они отдавали предпочтение материальным интересам. Перемена системы ценностей нашла свое отражение в усилении меркантильных настроений, крахе деловой этики, росте агрессивности межличностных отношений и — последнее по порядку, но не по степени важности — в эрозии семейных идеалов. Утрата моральных принципов и устоев стала теперь основной