История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер Страница 60

Происшествие произвело на военных и бо́льшую часть публики живейшее впечатление. Поведение маршала Сульта, бывшего ревностного служителя Империи, сделавшегося не менее ревностным служителем Бурбонов и гонителем своих старых товарищей в куда большей степени, чем генерал Дюпон, глубоко возмутило всех. Пошли разговоры о насилии в отношении одного из самых блестящих армейских офицеров, о причиненном его молодой жене беспокойстве – и всё это только за то, что генерал напомнил о себе Мюрату, своему бывшему командиру и благодетелю.

Остановиться после такой злосчастной огласки, оставив генерала в бегах без суда, было уже невозможно. Следовало судить его во что бы то ни стало. Сульт представил королевскому совету скверно написанный и скверно мотивированный рапорт, вызвавший замешательство даже у самых неумеренных членов правительства. Надо было ограничиться обвинением в неповиновении, и тогда оставалась возможность выступить и в пользу прав военного министра. Ведь государство, предоставив офицерам половинное жалованье, должно было сохранить на них какие-то права. Право предписывать место пребывания было вполне законным, ибо военные могли понадобиться в том или ином месте и министр должен был обладать властью туда их отправить. Но Сульт не ограничился более или менее обоснованным обвинением в неповиновении и предложил предать генерала Экзельмана военному суду 16-го военного округа, заседавшему в Лилле, обвиняя его не только в неповиновении, но и в переписке с врагом, шпионаже, неуважении к королю и нарушении клятвы кавалера ордена Святого Людовика.

Когда генерал Экзельман узнал, что его вызывают в военный суд 16-го округа, он без колебаний отдался в руки властям, следуя совету своих многочисленных друзей, справедливо полагавших, что ни один военный и ни один судья не смогут его осудить.

Генерал явился в суд 23 января. Докладчик перечислил обвинения, предъявленные министром, и генерал дал на них простые и достойные ответы самым умеренным, не свойственным ему обыкновенно тоном. На обвинение в переписке с врагом он отвечал, что Франция пребывает в мире со всеми государствами Европы, а потому нельзя утверждать, что он переписывался «с врагом». На обвинение в шпионаже он с достоинством, понятым и одобренным всеми присутствовавшими, заявил, что отвечать на него даже не намерен. Что до неповиновения, Экзельман утверждал, что министру не надлежит требовать каких-либо услуг от офицеров на половинном жалованье, а потому, заявляя о праве произвольно предписывать им место проживания, он присваивает себе в их отношении право ссылки. В ответ на обвинение в неуважении к королю генерал заявил, что исполнен почтения к его величеству Людовику XVIII и уверен, что не написал ничего, что было бы противно этому почтению. Наконец, на последнее обвинение он довольно легкомысленно отвечал, что, видимо, не знаком с обязанностями кавалера, ибо не может припомнить ни одну, которая противоречила бы тому, что он сделал.

Ответы эти были столь естественны и обоснованы, что сделали всякую защиту ненужной. Дебаты оказались недолгими, и военный совет почти без обсуждения единогласно оправдал генерала. Легко представить себе радость военных, толпами сбежавшихся сопровождать своего героя.

Впечатление от суда в Лилле за несколько дней распространилось по всей Франции, среди многочисленных врагов правительства. Просвещенные друзья правительства сожалели о процессе, на котором столь неумело поставили и столь опасным образом решили многие важные вопросы. Очевидные выводы из процесса состояли в том, что армия не считает Мюрата врагом и не признает за военным министром права предписывать место проживания офицерам на половинном жалованье, а все военные – и судьи, и обвиняемые – не боятся выказывать явное несогласие с существующей властью.

Ни при каких обстоятельствах не выявлялась еще так разительно слабость реставрированной монархии. На кого же она могла опереться при откровенной враждебности армии? Несомненно, оставалась Национальная гвардия, набиравшаяся из средних классов, которые желали сохранения Бурбонов, сдерживаемых разумным вмешательством общественных властей. Но спесь телохранителей в Париже и вернувшихся дворян в провинции, нетерпимость духовенства повсюду, угрозы приобретателям государственного имущества, притеснения промышленности, разоренной ввозом английских товаров, территориальные потери, несправедливо вменяемые Реставрации в вину, наконец, пробуждение либерализма, который Бурбоны сделали своим врагом, вместо того чтобы сделать союзником, – всё это весьма подпортило расположения средних классов, и уже только бесконечно благоразумные люди думали, что нужно поддержать Бурбонов, пытаясь их исправить. Мысль о скорых переменах, которая зачастую к ним и приводит, начала постепенно завладевать умами. Ведь когда распространяется роковое убеждение, что режим обречен, охладевшие остывают еще больше, заинтересованные обращают взоры в другую сторону, растерянные друзья совершают еще больше ошибок, а чиновники, ответственные за защиту трона, боятся скомпрометировать себя ради власти, которая не сможет ни вознаградить их за усилия, ни защитить в случае опасности. Таково было отношение к Бурбонам различных классов французского общества, проявлявшееся всё отчетливее с каждым новым происшествием, которые следовали одно за другим с необычайной быстротой.

Военные, самый опасный из всех равнодушных и враждебных классов, чувствовали, что правительство зависит только от них и будет свергнуто, как только они этого захотят. Революция 1814 года, совершенная восставшей Европой против вождя, злоупотребившего своим гением и доблестью своих солдат, казалось, была направлена именно против французской армии. Обласканная Бурбонами в лице своих командиров, армия вскоре обнаружила, что от правительства ее отделяет пропасть, какая только может разделять защитников родной земли и тех, кто хотел ее захватить. И тогда (единственный раз на нашем веку) она решила сыграть политическую, революционную роль. «Вон эмигрантов!» – призывали молодые офицеры, собиравшиеся в Париже. Придет ли Наполеон возглавить их, чего они пламенно желали (не понимая, увы, чего хотят), не придет ли, военные были полны решимости свергнуть правительство своими руками, и как можно скорее. Офицеры без должностей заявляли об этом вслух, и их слова встречало молчаливое или открытое одобрение офицеров на действительной службе, готовых им содействовать. Что до солдат, их чувства сомнений не вызывали, ибо после массового дезертирства молодежи в 1814 году ее место заняли вернувшиеся из плена и отдаленных гарнизонов старики, враждебные Бурбонам и преданные Наполеону.

Усилий одного военного министра было совершенно недостаточно, чтобы победить подобные настроения, и маршал Сульт, которого выбрали в надежде, что он сумеет одержать верх над этими настроениями, потерпел полную неудачу. Не могли офицеры всех званий, тысячами собиравшиеся в Париже, не подумать от слов перейти к делу. Хотя их было довольно много, чтобы самим попытаться осуществить переворот, они чувствовали, что результат будет вернее, если на их сторону перейдут некоторые их товарищи, обладавшие командными должностями и располагавшие войсковыми корпусами.

Обстоятельства играли