История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 4. Часть 2 - Луи Адольф Тьер Страница 59

править уже дольше и, к сожалению, не столь безвинно. Добившись от палат всего, чего желали, к концу декабря, Бурбоны распустили их до 1 мая 1815 года. Избавившись от видимой помехи, монархия лишилась и наилучшей своей опоры, ибо несмелая, но благоразумная палата депутатов в точности выражала общественное мнение, которое находило действия Бурбонов неосторожными и порой даже оскорбительными, но желало их исправления и сохранения. Палата депутатов, с трибуны которой иной раз сурово порицали безрассудство эмигрантов, давала сатисфакцию общественному мнению и спасительное предупреждение правительству и оставалась своего рода посредником, содействовавшим тому, чтобы раздражение одной стороны не слишком усилилось, а ошибки другой не зашли слишком далеко. Отсутствие палат в подобную минуту было достойно бесконечного сожаления, ибо без регулирующей власти, способной сблизить и сдержать нацию и эмиграцию, им предстояло всё более отдаляться друг от друга.

Так, ошибки и последствия ошибок нарастали как снежный ком. Духовенство не прекращало проповедей против присвоения церковного имущества; миряне, бывшие собственники распроданных владений, неотступно преследовали новых владельцев, принуждая их вернуть имущество, купленное за бесценок. Статья хартии, гарантирующая нерушимость государственных продаж, должна была бы успокаивать сколь-нибудь грамотных приобретателей, но им твердили, что хартия – только временная уступка обстоятельствам, и они, живя в эпоху перемен, естественно, испытывали беспокойство. К тому же газеты роялистской партии вели самые тревожные речи, а когда им отвечали ссылками на основной закон, они возражали, что закон гарантирует продажи только в материальном смысле, никак не касаясь морального аспекта, и не делает бесчестное – честным.

Барон Луи, опасавшийся дурных последствий для кредита, убедил Людовика подписать ордонанс о выставлении на продажу части государственного имущества, включавшей довольно обширные лесные угодья, прежде принадлежавшие церкви. Как только ордонанс вышел, министр, не теряя времени, приступил к торгам, дабы ободрить приобретателей, ибо трудно было предположить, что правительство хочет отменить прежние продажи, если предпринимает новые. Весьма скромные стартовые цены привлекли спекулянтов, которые охотно шли на риск, получая право собственности почти за бесценок. Однако эта мера не вернула чувства безопасности весьма многочисленным в сельской местности собственникам, приобретшим имущество во времена Революции, и они продолжали жить в постоянной тревоге. А ведь страх беды действует на людей так же, как сама беда, а зачастую и сильнее.

Открытые выступления против Французской революции не прекратились. Новым поводом для них стала годовщина 21 января. Один набожный человек купил участок земли на улице Мадлен, где были захоронены останки Людовика XVI, Марии-Антуанетты и мадам Элизабет, и при приближении 21 января начал раскопки в поисках останков августейших жертв. Как ему показалось, он их отыскал. Правительство распорядилось провести траурную церемонию перенесения королевских останков в Сен-Дени, но, к несчастью, церемония сопровождалась всякого рода проклятиями в адрес Революции, на что люди, связанные с Революцией словом и делом, отвечали тысячью сомнений и насмешек над находкой. Роялисты, в свою очередь, бранились и повторяли, что если и простили бывших революционеров и милостиво не отправили их на эшафот, то на большее им притязать не позволительно, ибо нельзя задушить общественную совесть и помешать ей осудить их мерзкие преступления. Будто желая повторения прискорбных взаимных обвинений, правительство решило ежегодно проводить церемонию в искупление преступления, свершившегося 21 января 1793 года.

К этим событиям прибавились еще более многозначительные. Согласившись в принципе на несменяемость судей, король сохранил за собой возможность, проверив весь состав магистратуры, наделить инвеститурой или отказать в ней тем, кто служил ныне. Вследствие этого судьи всех уровней с тревогой ожидали решения своей участи и пребывали в состоянии зависимости, которая могла пагубно сказаться на тех, кто судился, особенно на тяжбах из-за государственного имущества. Перед тем как разойтись, палаты потребовали положить конец неопределенности, и в январе 1815 года правительство приступило к реформе, начав с Верховного суда. Сместили Мюрера с должности первого председателя из-за его личных дел, а Мерлена – с должности генерального прокурора из-за того, что он вотировал за казнь Людовика XVI. Их сменили соответственно Сез и Мурр. Перемены были неизбежны, но революционная партия немедленно увидела в них проявление враждебности, поскольку действия сопровождались самыми недобрыми речами. Чтобы прощать друг другу, партии должны были обладать духом справедливости, которым не были наделены вовсе.

Из всех происшествий того времени самым досадным и вызвавшим наибольшую огласку стал процесс против генерала Экзельмана. Мы уже рассказали, какого рода преступление вменялось в вину знаменитому генералу. Среди конфискованных у лорда Оксфорда писем, предназначавшихся неаполитанскому двору, нашли письмо Экзельмана, в котором тот заверял Мюрата в совершеннейшей преданности и в том, что многие французские офицеры его поддержат, если возникнет угроза его трону. Публика знала, что французский двор старается добиться низложения Мюрата, но война против него не объявлялась, а потому перехваченное письмо не содержало ничего противного воинской дисциплине. В худшем случае можно было упрекнуть генерала в недостатке приличия, но никак не в нарушении долга. Так же рассудил и генерал Дюпон, ограничившись объявлением Экзельману выговора и предписанием соблюдать сдержанность в будущем. Но Дюпона в военном департаменте сменил маршал Сульт, обещавший восстановить в армии дисциплину и вернуть в ее ряды верность и повиновение. И одним из средств, которое он намеревался использовать, стало возобновление забытого дела генерала Экзельмана. Дав почувствовать свою власть одному из самых популярных генералов, Сульт надеялся припугнуть остальных. Он перевел Экзельмана на половинное жалованье и предписал ему отправляться в родной город Бар-сюр-Орнен, в свое рода изгнание.

В то время офицеры на половинном жалованье оспаривали право военного министра назначать им местопребывание. Они говорили, что коль скоро не имеют должности, а значит и обязанностей, исполнение которых требует их присутствия в определенном месте, то вольны сами выбирать, где жить. Военный министр, со своей стороны, утверждал, что может этого требовать, и имел на то некоторые основания, ибо при нынешнем положении вещей и при склонности незанятых офицеров собираться в Париже важно было иметь возможность разогнать их простым административным предписанием. Такое предписание не раз повторялось, но довольно часто не выполнялось, и офицеры на половинном жалованье продолжали стекаться в столицу, где вели самые неподобающие и бунтарские речи, а попытка решить вопрос за счет такого выдающегося военного, как генерал Экзельман, вменив ему в вину столь смехотворное преступление, оказалась оплошностью.

Экзельман не отказался повиноваться предписанию, он лишь ограничился тем, что попросил отсрочки, сославшись на состояние жены, только что родившей и нуждавшейся в уходе. Было бы разумнее довольствоваться его половинчатым согласием и не провоцировать открытого неповиновения. Но Сульт настоял на своем и потребовал незамедлительного отъезда генерала. Тот, подстрекаемый друзьями, категорически отказался повиноваться. Тогда маршал, не принимая во внимание