Ричард Эванс - Третий рейх. Зарождение империи. 1920–1933 Страница 70

К 1932 г. примерно один рабочий из трех в Германии был зарегистрирован в службе занятости как безработный, а в таких промышленных областях, как Силезия и Рур, этот уровень был еще выше. Это категорически превосходило все предыдущие уровни безработицы, даже в самые худшие периоды спадов. Между 1928 и 1932 г. уровень безработицы в крупнейшем промышленном центре Германии, Берлине, вырос со 133 000 до 600 000 человек, в Гамбурге — с 32 000 до 135 000, а в промышленном центре Дортмунде в Рейнско-Рурском регионе — с 12 000 до 65 000. Очевидно, что самый страшный удар пришелся на промышленность, но свои места также потеряли и офисные работники, а всего к 1932 г. работы лишилось больше полумиллиона человек[577]. Такое увеличение безработицы было устрашающе быстрым. К зиме 1930–31 гг. было уже больше пяти миллионов безработных, немногим более, чем год спустя после начала депрессии. Через год это число увеличилось до шести миллионов человек. В начале 1932 г. сообщалось, что безработные и их домочадцы составляли около пятой части всего населения Германии, это в общей сложности примерно тринадцать миллионов человек[578]. Реальная цифра могла быть даже больше, поскольку женщинам, которые потеряли свою работу, часто не удавалось зарегистрироваться в качестве безработных[579].

Эти ужасные цифры — только часть истории. Сначала многие миллионы других рабочих оставались на своих местах, получая меньшую зарплату, потому что работодатели сокращали рабочие часы и вводили сокращенный рабочий день в попытке приспособиться к снижению спроса. Потом многим квалифицированным рабочим или подмастерьям приходилось соглашаться на черновую и неквалифицированную работу из-за отсутствия работы по специальности. И таким еще везло. Источником настоящего отчаяния и страдания стал кризис, который начался во время уже достаточно серьезной безработицы в октябре 1929 г. и продолжался следующие три года без видимых признаков смягчения. Система соцподдержки, введенная несколько лет назад, была ориентирована на гораздо более низкие уровни безработицы, максимум 800 000 человек (сравните с шестью миллионами безработных в 1932 г.), и обеспечивала помощь только в течение нескольких месяцев, а не трех лет и более. Ситуация только ухудшалась из-за того, что катастрофическое падение доходов населения привело к глобальному сокращению налоговых сборов. Многие муниципалитеты также столкнулись с проблемами, поскольку сами финансировали социальную сферу и другие программы, самостоятельно оформляя американские кредиты, которые теперь также надо было отдавать. В рамках системы помощи безработным бремя поддержки людей, оставшихся без работы, по истечении срока их страховки перекладывалось сначала на центральное правительство в виде «кризисных льгот», а затем через некоторое время ложилось на плечи местных властей в виде «обеспечения социальной поддержки безработных». Центральное правительство не желало принимать непопулярные меры, которые требовались, чтобы заполнить пробел. Работодатели чувствовали, что не могут увеличивать взносы, испытывая сложности в делах. А профсоюзы и рабочие не желали сокращения льгот. Проблема казалась неразрешимой. А страдали от этого безработные, которые видели, как постоянно сокращаются или ликвидируются их пособия[580].

Чем крепче становилась хватка депрессии, тем чаще на улицах, площадях и в парках немецких городов встречались группы мужчин и банды мальчишек, слоняющиеся без дела и внушающие чувство опасности (так казалось людям из буржуазного общества, не привыкшим к такого рода зрелищам), а в воздухе витало предвкушение насилия и преступности. Еще более пугающими были попытки коммунистов, часто успешные, мобилизовать безработных для использования в своих политических целях. Коммунизм был типичной идеологией безработных. Агитаторы коммунистов вербовали молодых полупреступников из «диких стай», те организовывали забастовки против арендаторов в рабочих районах, где люди все равно едва могли оплачивать аренду жилья. Они провозглашали «красные кварталы», как, например, в пролетарском районе Берлина Веддинге, вселяя страх в сердца некоммунистов, которые осмеливались забредать туда, иногда избивая их или угрожая оружием, когда знали, что те как-то связаны с коричневыми рубашками. Они называли некоторые пивные и бары своими, они привлекали на свою сторону детей из рабочих школ, заставляли заниматься политикой родительские организации и вызывали тревогу у учителей среднего класса, даже у тех, кто относил себя к левым. Для коммунистов поле классовой борьбы переместилось с их рабочих мест на улицу, когда все больше людей стали терять работу. Важнейшей задачей военизированной организации коммунистов, Союза бойцов красного фронта, стала защита пролетарской цитадели, при необходимости с применением насилия[581].

Средний класс страшился коммунистов, и не только потому, что в политическом отношении они выражали социальную угрозу, которую представляли безработные, но и потому, что в начале 1930-х гг. их становилось все больше и больше. Их численность на национальном уровне подскочила со 117 000 в 1929 г. до 360 000 в 1932 г., а количество отдаваемых за них голосов увеличивалось с каждыми выборами. В 1932 г. в районе на северо-западном побережье Германии, включая Гамбург и прилегающий прусский порт Альтона, меньше 10 % членов партии имели работу. По грубым оценкам, три четверти людей, вступивших в партию в октябре 1932 г., были безработными[582]. Основав «комитеты безработных», партия практически ежедневно проводила парады, демонстрации, «голодные марши» и другие уличные акции, которые часто заканчивались длительными столкновениями с полицией. Не упускалась ни единая возможность повысить температуру политической атмосферы, которую руководители партии все больше считали финальным кризисом капиталистической системы[583].

Такое развитие событий привело к еще большему расколу между коммунистами и социал-демократами в последние годы республики. Уже дали всходы семена горечи и ненависти, посеянные событиями 1918–19 гг., когда члены добровольческих бригад на службе социал-демократического министра Густава Носке убили выдающихся коммунистических лидеров, в первую очередь Карла Либкнехта и Розу Люксембург. Об этих убийствах открыто вспоминали на каждой церемонии в их память, проводимой коммунистической партией. К этому теперь добавилось вызывающее распри влияние безработицы: безработные коммунисты нападали на социал-демократов и членов профсоюзов, продолжавших работать, а социал-демократы все сильнее опасались жестоких и необузданных элементов, которые собирались под знаменами коммунистов. Дальнейшее возмущение было вызвано привычкой профсоюзных боссов социал-демократов указывать работодателям на коммунистов как на лишних рабочих, а также практикой работодателей увольнять сначала молодых, неженатых рабочих, а не взрослых и женатых, что опять же во многих случаях означало, что работу теряли члены коммунистической партии. Двойственное отношение среди рядовых коммунистов к социал-демократическим истокам рабочего движения приводило к противоречивым отношениям со «старшим братом» партии, в которых всегда желательно было следовать общим целям, но только в соответствии с собственными условиями коммунистов[584].

Корни коммунистического экстремизма уходили глубоко. Радикальные молодые рабочие особенно остро чувствовали, что социал-демократы их предали, их надежды на бескомпромиссную революцию, разожженные взрослым поколением социал-демократических активистов, разбились ровно тогда, когда они готовы были сбыться. Растущее влияние русской модели сплоченной тайной организации помогало укрепить дух солидарности и постоянной активности среди самых преданных сторонников. Представление о жизни преданного коммунистического активиста в годы Веймарской республики можно получить, ознакомившись с воспоминаниями Рихарда Кребса, моряка, родившегося в Бремене в 1904 г. в семье мореплавателя с социал-демократическими взглядами. Во время революции 1918–19 гг. юный Кребс находился в родном городе и лично видел жестокость ее подавления добровольческими бригадами. В Гамбурге Кребс участвовал в продовольственных бунтах и попал в компанию нескольких коммунистов в портовом районе. Столкновения с полицейскими укрепили в нем ненависть к ним и их начальникам, социал-демократическим управляющим города. Кребс позже рассказывал, как преданные коммунисты ходили на уличные демонстрации с кусками свинцовых труб, заткнутыми за пояса, и камнями в карманах, готовые биться ими против полиции. Когда в дело вступала конная полиция, молодые активисты из Союза бойцов красного фронта начинали колоть ножами ноги лошадей, чтобы те понесли. В этой атмосфере конфликтов и насилия молодой и жесткий Кребс чувствовал себя как дома, и он присоединился к коммунистической партии в мае 1923 г., днем раздавая листовки в порту, а по вечерам посещая курсы базовой политической подготовки[585].