Ричард Эванс - Третий рейх. Зарождение империи. 1920–1933 Страница 71

Однако его понимание теории марксизма-ленинизма было примитивным:

Я был классово сознательным, потому что классовая сознательность была семейной традицией. Я гордился тем, что я рабочий, и презирал буржуазию. Я саркастически относился к традиционной респектабельности. У меня было одностороннее представление о справедливости, которое толкало меня в пучину безумной ненависти к тем, кого я считал ответственными за страдания и угнетение масс. Полицейские были врагами. Бога выдумали богачи, чтобы бедные смирились со своим бременем, и только трусы обращались к молитве. Любой работодатель был шакалом в человеческом обличье, злобным, вечно жрущим, вероломным и безжалостным. Я считал, что человек, сражающийся в одиночку, не может победить. Люди должны стоять плечом к плечу и драться вместе, чтобы сделать жизнь лучше для всех, кто занят полезным трудом. Они должны бороться всеми средствами, которые есть в их распоряжении, не стесняясь никаких незаконных поступков, если те способствуют достижению цели, никому не давая пощады, пока революция не восторжествует[586].

Исполненный такого духа горячей преданности, Кребс возглавил вооруженное отделение Союза бойцов красного фронта в неудавшейся гамбургской революции в октябре 1923 г., когда коммунисты взяли штурмом полицейский участок и воздвигли баррикады[587]. Неудивительно, что он посчитал необходимым бежать с поля боя после поражения восстания и вернуться к жизни моряка. Перебравшись в Голландию, а потом в Бельгию, он установил контакт с местными коммунистами. Практически сразу его познания в английском привели к тому, что один из тайных агентов Советов, которые находились во многих филиалах партии (хотя, возможно, их было не так много, как он утверждал позже), отрядил его распространять коммунистическую пропаганду в Калифорнии. Там местные агенты партии приказали ему убить изменника, который, как считалось, предал партию. После срыва этой акции, на который, по его утверждению, он пошел сознательно, Кребс был арестован и заключен в тюрьму «Сен-Квентин». Когда в начале 1930-х его освободили, Кребс стал официальным служащим морского отделения Коминтерна, международной организации коммунистических партий по всему миру, управляемой из Москвы, и начал работать курьером в партии, перевозя деньги, листовки и многое другое из одной страны в другую, а затем из одной области Германии в другую[588].

Мемуары Рихарда Кребса, которые читаются, как захватывающий триллер, описывают коммунистическую партию как сообщество людей, связанных железными нитями дисциплины и верности, каждое действие которых диктуется агентами ГПУ, наследницы ЧК, которая за кулисами управляет всеми национальными организациями. Чувство, что Коминтерн стоит за забастовками, демонстрациями и попытками проведения революции во многих частях мира, вселяло ужас в сердца многих немцев среднего класса, даже несмотря на то, что такие действия практически всегда завершались провалом. Конспираторская структура Коминтерна и несомненное присутствие советских агентов в немецкой партии со времен Карла Радека явно подогревало беспокойство буржуазии. Однако Кребс рисует слишком идельную картину работы Коминтерна. В действительности забастовки, волнения трудящихся и даже стычки и бунты часто возникали из-за горячего нрава бойцов красного фронта, а не в силу планов, разработанных Москвой и ее агентами. А люди вроде Кребса не были какими-то особенными. Текучесть партийного состава составила более 50 % только в 1932 г. Это означало, что сотни тысяч безработных были достаточно близки к партии, чтобы вступить в нее по крайней мере на время, однако это также означало, что партия часто оказывалась неспособна обеспечивать верность большинства своих членов больше нескольких месяцев подряд. Старожилы вроде Кребса составляли твердый и дисциплинированный, хотя и относительно немногочисленный костяк активистов, а Союз бойцов красного фронта становился все более профессиональной силовой структурой[589]. В таких обстоятельствах слова имели большое значение. Коммунистическая риторика стала еще более яростной после провозглашения руководством в Москве в 1928 г. «третьего периода» Коминтерна. С этого момента партия направляла свою агрессию в основном против социал-демократов. Все немецкие правительства в ее глазах были фашистскими, фашизм был политическим выражением капитализма, а социал-демократы были «социальными фашистами», потому что они были главными сторонниками капитализма, отрывая рабочих от революционного пути и примиряя их с «фашистской» политической системой Веймара. Любой руководитель, пытавшийся поставить под сомнение эту идеологию, смещался с поста в партии. Приветствовалось все, что могло помочь свергнуть «фашистское» государство и его социал-демократических сторонников[590].

Руководителем коммунистической партии Германии в то время был функционер гамбургского профсоюза Эрнст Тельман. Сомнений относительно его рабочего прошлого ни у кого возникнуть не могло. Он родился в 1886 г., имел разные непродолжительные занятия, в частности работал на фабрике по производству рыбной муки и исполнял должность водителя фургона в прачечной, до того как его призвали на западный фронт в Первую мировую войну. Вступив в ряды социал-демократов в 1903 г., Тельман тяготел к левому крылу партии во время войны и занялся политической деятельностью во время революции 1918 г., присоединившись к «революционным уполномоченным» и став лидером Независимых социал-демократов в Гамбурге в 1919 г. Избранный в городской парламент в том же году, он присоединился к коммунистам, когда Независимые разделились в 1922 г., и стал членом национального Центрального комитета. В это время он продолжал работать чернорабочим в такой трудной области, как демонтаж судов. Необразованный, крепкий, инстинктивный революционер, Тельман воплощал в себе коммунистический идеал революционного рабочего. Он был кем угодно, кроме интеллектуала, он завоевывал симпатии своих пролетарских слушателей не в последнюю очередь благодаря явной нелюбви к сложной терминологии марксизма — его речи были страстными, а не тщательно аргументированными, но для его слушателей это было признаком честности и искренности. Как руководителю партии и профессиональному политику, в середине и конце 1920-х и начале 1930-х гг. Тельману часто приходилось надевать воротничок и галстук, но во время выступлений он в какой-то момент снимал их, вызывая горячие аплодисменты одобрения, и снова становился простым рабочим. Его ненависть к генералам и начальникам была практически осязаемой, его недоверие к социал-демократам — очевидным.

Как и многие рядовые коммунисты, Тельман следовал линии партии, определяемой Коминтерном в Москве, со всеми ее изменениями, которые часто были связаны с теми или иными тактическими нуждами Сталина в его борьбе за маргинализацию своих внутрипартийных противников на родине. Вера Тельмана в революцию была абсолютной, и вследствие этого такой же была его вера в единственное революционное государство в мире — Советский Союз. Другие в партийном руководстве могли быть более утонченными, более безжалостными или более интеллигентными, как глава берлинского отделения Вальтер Ульбрихт, а Политбюро и Центральный комитет вместе с Коминтерном в Москве могли определять политику и стратегию партии, однако личная позиция Тельмана и его ораторский дар сделали его незаменимым человеком для партии, которая дважды выставляла его своим кандидатом на пост рейхспрезидента во время выборов в 1925 и 1932 г. Поэтому к началу 1930-х гг. он был одним из самых известных, а для среднего и высшего класса — одним из самых страшных политиков на земле. Возможно, он был больше чем просто номинальная фигура, но и меньше чем истинный лидер. Однако он сохранял личную приверженность немецкому коммунизму во всей его непримиримости и со всеми его амбициями, ведя партию к основанию «Советской Германии»[591].

Итак, под управлением такого человека, как Тельман, коммунистическая партия казалась растущей угрозой, не имеющей себе равных для многих людей из среднего класса Германии в начале 1930-х гг. Коммунистическая революция казалось вполне реальной. Даже трезвомыслящий и интеллигентный умеренный консерватор вроде Виктора Клемперера мог спрашивать себя в июле 1931 г.: «Падет ли правительство? Сменит ли его Гитлер или коммунисты?»[592] Однако во многих отношениях сила коммунистов была иллюзией. Идеологическое противопоставление социал-демократам обрекло их на бессилие. Враждебность коммунистов к Веймарской республике, основанная на экстремистском осуждении всех ее правительств, включая даже Большую коалицию под руководством Германа Мюллера, которую они называли фашистской, полностью ослепила их, не позволив увидеть угрозу политической системе Веймара со стороны нацистов. Оптимизм партии по поводу неминуемого полного и окончательного краха капитализма имел некоторые основания в жутких экономических условиях 1932 г. Однако в ретроспективе он кажется совершенно безосновательным. Более того, партия, состоявшая в основном из безработных, неизбежно испытывала нехватку ресурсов и ослаблялась бедностью и непостоянством своих членов. Члены коммунистической партии настолько нуждались в деньгах, что во время депрессии коммунистические пивные закрывались одна за другой или переходили в руки нацистов. Между 1929 и 1933 годом потребление пива надушу населения в Германии упало на 43 %, и в таких условиях на сцену выступили более обеспеченные коричневые рубашки. В бедных кварталах крупных городов Германии шла, как выразился один историк, «квазипартизанская война», и постоянное жестокое давление коричневых рубашек медленно вытесняло коммунистов обратно в их исконные места обитания — трущобы и многоквартирные дома. В этом конфликте симпатии буржуазии были на стороне нацистов, которые по крайней мере не угрожали уничтожить капитализм или создать «Советскую Германию» в случае победы на выборах[593].